– Зовите… пускай попытаются… – прохрипела ААА. Швейцар неловко поднялся с колен и вышел к собравшимся подросткам:

– Ступайте…
Подростки стали робко подниматься по лестнице.
– Только по одному… по одному… – хрипела ААА.
– По одному, – высморкался в кулак швейцар и угрюмым Цербером встал в дверях спальни.

Первым вошел толстый веснушчатый мальчик.
– Как звать? – спросила ААА,
– Роберт… – произнес мальчик и, увидя черное яйцо, оцепенел от ужаса.
– Давай, Роберт. Первому всегда легче… – она прикрыла веки.
Но ужас прижал мальчика к стене. Пухлое лицо его побелело, губы стали серыми. Выпученные глаза вперились в яйцо. На зеленых брюках проступило пятно и под начищенным до блеска ботинком показалась растущая лужица.
– Ну, что… что же ты… – прошептала ААА.
– Он обмочился, – ответила маленькая дама. ААА открыла глаза.
– Я бэ-бэ-бэ… я не-не-не… – заговорил Роберт, тряся головой.
– Пошел вон, – сказала ААА.
– Но я ro-го-го… я го-го-го…
– Пшел! – прохрипела ААА.
Пятясь, он вышел.

Следующим вошел лохматый щербатый парень в истертой вельветовой куртке со значком ГТО. С решительным лицом шагнул он к ААА, но, увидя яйцо, вскрикнул и закрылся руками.
– Вон! – выдохнула ААА.

Третьей была девочка в школьной форме с белоснежным накрахмаленным фартуком и комсомольским значком. Взглянув на яйцо, она вздрогнула всем телом и, прижав пальцы с обкусанными ногтями к потрескавшимся губам, произнесла, словно разубеждая себя:
– Нет.
Маленькая дама протянула ей руки с яйцом.
– Да нет же! – засмеялась девочка, пятясь, словно ходячая кукла.
– Вон! – скомандовала ААА.

Ухватистая рука швейцара выволокла девочку за дверь. Послышалось ее громкое рыдание.

Четвертого мальчика вырвало на туркменский ковер. Пятый рухнул навзничь, гулко стукнувшись головой о край ванны. Впавшего в истерику шестого кулаками успокаивал швейцар. Седьмая наложила в шерстяные рейтузы. Восьмого и девятого бурно рвало. Одиннадцатого снова бил швейцар.

– Не вижу! Никого не вижу, блядская мать! – хрипела ААА, откидываясь на мокрую от смертельного пота подушку. – Неужели засохнет живой корень?!

Наконец в заблеванную, пахнущую кровью и мочой спальню вошли последние трое: двое мальчиков вели под руки худенькую девочку с изуродованными полиомиелитом ногами, засунутыми в уродливые, скрипящие ботинки.

– Кто? – спросила ААА.
– Белка, – ответила бледная девочка.
– Женя, – пробормотал белобрысый горбоносый мальчик.
– Андрюха… – с трудом разлепил маленькие узкие губы другой.
– Почему все?
– Непричастная, можно мы втроем? – девочка прижала малокровные руки к груди и забормотала, захлебываясь своим страхом. – Одному… одному великое наследие принять надо, это конечно… это святое… но друг… друг рядом… друг и гад, друг и гад… ведь мои друзья… друзья мои… уходят… и друг ведь рядом… друг… он не уйдет… легко принять за остроту ума… если… если… если…
– Что у тебя на ногах? – спросила ААА.
– Это… котурны, – улыбнулась девочка кривой, затравленной улыбкой обезьянки.
– «Красный скороход» не выпускает котурны, дура, – мрачно смотрела на нее ААА. – Чего стоите? Ну?!
– Женька… Женька… Женька… – девочка оттолкнулась от парней и, скрипя ботинками, сделала шаг к яйцу Затем второй.
На третьем ужас согнул ее пополам, и она рухнула на заблеванный ковер.

Горбоносый парень уперся руками в свои худые бока и изо всех сил подтолкнул себя к яйцу. Ноги его, словно пораженные параличом, с невероятным усилием перенесли трепещущее тело на полметра вперед, но голова стала запрокидываться назад, изо рта потекла слюна, и Женька повалился навзничь, забился на полу

Оставшийся мальчик с круглым лицом и тонкими губами стоял, прижавшись к стене и закрыв глаза.
– Нет… не вижу. Никого не вижу. О блядские матери и подлые отцы! – с тоской простонала ААА.

Стон ее словно подтолкнул Андрюху Как сомнамбула, с закрытыми глазами двинулся он вперед, дошел до ладоней коленопреклоненной дамы, уперся в них животом и остановился, Маленькая дама с мольбой посмотрела на него и стала медленно поднимать ладони с яйцом. Но по мере приближения их к круглому лицу Андрюхи, мелкая дрожь стала охватывать его тело, словно через него пропустили электрический ток. Зубы мальчика намертво сжались, из носа потекла кровь, испарина выступила на побелевших щеках. Он всхлипнул, неловко взмахнул руками, обхватил голову скрюченными пальцами и громко выпустил газы.

– Вон! Вон! Всех вон! – зарыдала ААА. – Боря прав! Боря прав, свиньи!

Швейцар принялся выволакивать подростков.
– Никого! Во всей империи – ни одного восприемника!
– Что же будет, Господи? – простонала маленькая дама.
– Разорвется цепь златая, – ААА бессильно посмотрела в потолок. – Будете прыгать по земле, как блохи, и не знать, что такое звезды…
Высокая дама залаяла и забилась, кусая свои голенастые ноги.

Дверь скрипнула, приотворившись, и в спальню вполз маленький толстый мальчик.
– Что? – открыла глаза ААА.
– Он в тряпках прятался, – запоздало пояснил швейцар. Мальчик встал. Он был рыжим, с отвратительным красным лицом; большие водянистые глаза близко сидели возле толстого мясистого носа; из отвислых мокрых губ торчали неровные зубы.
– Кто ты, обмылок? – спросила ААА.
– Иосиф, – ответил мальчик неприятным фальцетом.
– Откуда?
– Из Питера.
– Чего тебе надо?
Мальчик без признаков страха посмотрел на яйцо, шмыгнул носом:
– Я хочу.
ААА и маленькая дама переглянулись. Большая дама перестала скулить и замерла. Швейцар напряженно подглядывал в дверную щель.
Яйцо матово чернело на маленьких женских ладонях.

Мальчик подошел, опустился на колени. Его уродливое лицо нависло над ладонями. Он открыл большой как у птенца рот и проглотил яйцо.
– Свершилось! – произнесла ААА сдобным как филипповская булка голосом и облегченно вытянулась на мокрой от крови кровати. – Подойди.
Мальчик подполз к кровати, на коленях.
ААА положила ему на рыжую голову свою тяжелую грязную руку:
– Те, кто пытался, будут просто рифмовать. А ты станешь большим поэтом. Ступай.

Мальчик встал и вышел из спальни.
– Мне пора домой, – произнесла ААА и навсегда закрыла глаза.

Белка, Женя и Андрюха оторопело стояли неподалеку от особняка ААА, когда маленький и толстый Иосиф вышел из ворот. Они посмотрели на него и по его еще более красному, беспокойно-невменяемому лицу поняли что произошло. Опустив выпученные глаза, он осторожно обошел их и побежал прочь на коротких ногах.
– Все… – бессильно опустила худые руки Белка. – Иосиф сожрал.
– Блядь! Как везет этому рыжему, – закусил губу Женя.
– Не завидуй другу, если он богаче… – упавшим голосом пробормотал Андрюха, провожая Иосифа тоскливым взглядом.
– Боже, за что мне… за что мне все это… – захромала Белка.
– Поехали ко мне портвейн пить, – двинулся за ней Женя.
– Я не смогла… это все… это все… нет! Господи! Это все не со мной! – Белка обхватила лицо руками. – Это сон какой-то! Это все не со мной происходит! Я сплю!
– Успокойся, ну что ты… – взял ее за локоть Женя.
– Может это… и не так важно… – бормотал, идя за ними, бледный Андрюха. – Надо… поверь в себя… начни с нуля…
– Мы сильные, Белка, – обнял ее Женя, – мы сами сможем.
– Боже, какие вы мудаки! – вырвалась она и захромала быстрее. – Сами! Они – сами! Вы не понимаете! Не понимаете, что случилось сегодня! Вы даже не понимаете этого! И никогда не поймете!

in memory of Joseph Brodsky

Joseph, yes, you know the beat.
Wystan Auden’s metric feet
Marched to it, unstressed and stressed,
Laying William Yeats to rest.

Therefore, Joseph, on this day,
Yeats’s anniversary,
(Double-crossed and death-marched date,
January twenty-eight),

Its measured ways I tread again
Quatrain by constrained quatrain,
Meting grief and reason out
As you said a poem ought.

Trochee, trochee, falling: thus
Grief and metre order us.
Repetition is the rule,
Spins on lines we learnt at school.

Repetition, too, of cold
In the poet and the world,
Dublin Airport locked in frost,
Rigor mortis in your breast.

Ice no axe or book will break,
No Horatian ode unlock,
No poetic foot imprint,
Quatrain shift or couplet dint,

Ice of Archangelic strength,
Ice of this hard two-faced month,
Ice like Dante’s in deep hell
Makes your heart a frozen well.

Pepper vodka you produced
Once in Western Massachusetts
With the reading due to start
Warmed my spirits and my heart

But no vodka, cold or hot,
Aquavit or uisquebaugh
Brings the blood back to your cheeks
Or the colour to your jokes,

Politically incorrect
Jokes involving sex and sect,
Everything against the grain.
Drinking, smoking like a train.

In a train in Finland we
Talked last summer happily,
Swapping manuscripts and quips,
Both of us like cracking whips

Sharpened up and making free,
Heading west for Tampere
(West that meant for you, of course,
Lenin’s train-trip in reverse).

Nevermore that wild speed-read,
Nevermore your tilted head
Like a deck where mind took off
With a mind-flash and a laugh,

Nevermore that rush to pun
Or to hurry through all yon
Jammed enjambments piling up
As you went above the top,

Nose in air, foot to the floor,
Revving English like a car
You hijacked when you robbed its bank
(Russian was your reserve tank).

Worshipped language can’t undo
Damage time has done to you:
Even your peremptory trust
In words alone here bites the dust.

Dust-cakes, still—see Gilgamesh—
Feed the dead. So be their guest.
Do again what Auden said
Good poets do: bite, break their bread.

полет космического аппарата.

(c) 1975 сабж

Так весь Бродский и есть постмодернизм.

Не пришёл, однако. Ладно, не смог. Но мог бы труп свой подарить Васильевскому, а не Венеции. Врал, значит, Иосиф. Просто ради красного словца написал. И так во всём.

Это сочинённая стенограмма. Настоящая стенограмма здесь:
http://emdrone.livejournal.com/119757.html

короче, хаппи бёздэй, йося, YO!

так сляпана как раз вигдоровщина
Вигдоровой мешали писать
потом удалили из зала
она не могла всего слышать
да это и не нужно
чтобы сочинить красивую сказку

Самое еврейское стихотворение Бродского -- это, наверное, "Еврейское кладбище". После него Бродский к еврейской теме с такой определённостью больше не обращался: он решил стать РУССКИМ поэтом, немного помнящим о своих еврейских корнях. Но русскость Бродского ненатуральная. "Фагоцитов" не обманешь.

* * *

"Абсурдемы" от Бродского:

Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию,
тигры торгуют на улице полосами и обручами,
под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапеции
свешивается, извиваясь, фрак
разочарованного иллюзиониста,
и лошадки, скинув попоны, позируют для портрета
двигателя. На арене,
утопая в опилках, клоуны что есть мочи
размахивают кувалдами и разрушают цирк.
Публики либо нет, либо не аплодирует.
Только вышколенная болонка
тявкает непрерывно, чувствуя, что приближается
к сахару: что вот-вот получится
одна тысяча девятьсот девяносто пять.

Клоуны разрушают цирк, 1995

Абсурдность в текстах бывает на двух уровнях: на уровне фраз (странные выражения) и на уровне тем (странный выбор предметов
изложения). У Бродского есть и то, и другое.
Иногда гениот Бродский пишет и вовсе чушь, а его абсурдизированные поклонники не в состоянии заметить это и охотно цитируют.
У Бродского:
"Если кто и извлек выгоду из войны, то это мы - ее дети. Помимо того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических фантазий."
Мой отец в ту войну стал сиротой, моя мать потеряла моего деда,
про потери блокадных ленинградских детей и говорить не буду, зато Ёся Бродский лишь приобрёл богатый материал для своего больного воображения.

* * *

"Алкоголемы" от Бродского:

Пилот почтовой линии, один,
как падший ангел, глушит водку. Скрипки

Элегия, 1968

Стакан мой пуст, и вот буфет мой пуст,
и сам я пьян, чтоб клясть портфель фантома.

Пришла зима..., 1964-1965

Грязненькое от Бродского:

Пусть изучает навоз кто хочет!
Патриот, господа, не крыловский кочет.
Пусть КГБ на меня не дрочит.
Не бренчи ты в подкладке, мелочь!

Речь о пролитом молоке, 1967

"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".

Представление, 1986

"Заснул? Не может быть! Вы обалдели!"
"Заткнись, кретин!" "Бабанов, не дрочи".

Горбунов и Горчаков, 1965-1968

кого угодно можешь целовать,
обманывать, любить и блядовать,
до омерзенья, до безумья пить,
но в октябре не начинай любить.

Шествие

Твоим шотландцам было не понять,
чем койка отличается от трона.
В своем столетьи белая ворона,
для современников была ты блядь.

20 сонетов к Марии Стюарт, 1974

Можно продолжить примеры, но тогда будет уподобление нобелевскому раскрепостителю русского мышления. Вообще-то у русских хватает и собственного литературного непотребства, но такие вот вещи, как у Бродского, дают антисемитам поводы заявлять, что негодяи-евреи гадят в русскоязычной литературе.

Многие будут удивлены.