 |
|
Subject: Художественный перевод. Оцените пожалуйста gen.
|
|
ПЕРЕВОД Но этот сон был другим. Было темно или становилось темно. Это город, какое-то старое место в Италии, как Орвието или Сиена, но не точно. Город-видение с узкими улочками. И он торопится. А теперь не был уверен, один он или с кем-то. Но он торопился. Ещё там были студенты, тоже поднимающиеся неспеша на холм мимо освещенных магазинов, кафе, ресторанов. Беспокоило то, что они на его пути, и нужно как-то их обойти. Как бы усиленно он не пытался вспомнить, все же не был уверен, был ли у него компаньон. Возможно и был, или, может быть, это просто кто-то шёл за ним. Немногое он мог вспомнить об этом неявном, смутном присутствии. Но время от времени он ведь слышал голос рядом. Этот некто лучше его понимал безотлогательность и необходимость поспешить. И настаивал с придыханием, бормоча, шамкая и упрашивая идти побыстрее, и обогнать студентов. Отчего такой сон? На этом длинном, плохо освещенном подходе к площади, как он припоминал, был соблазн уйти с суетной улицы, если бы не слепое побуждение продолжать. Был ли это призрачный спутник, который подстрекал его двигаться дальше? Наконец, не спеша, дошёл до огромной итальянской площади с башнями и зубчатыми крышами. Небо темно-синего цвета, гладкое и ровное. Он остановился, всматриваясь, и почудилось что небо обрамлено и имеет симметрию и структуру. И вот - он задрожал, припоминая сцену - там в центре были фигуры, стоявшие к нему спиной. Фигуры стояли вкруг, но он не мог видеть ни одного лица. Он уже готов был двинуться к ним, как вдруг фигуры обернулись. Одной из них была его мать такая, какой она стала к концу своей жизни. Его мать, когда он в последний раз её видел. Рядом с ней, среди других женщин стояла его тетя Кейт. Уж много лет, как они умерли. Они улыбались и не спеша шли к нему. Их лица были подсвечены, как лица на картинах. Слово, которое пришло на ум, а он был уверен, что оно пришло из сна, было слово «мольба». Они умоляли его или кого-то, просили с тоской. И затем тянули руки в мольбе. Когда они двинулись к нему, он очнулся в холодном ужасе. Хотелось, чтобы они могли говорить. Так хотелось, чтобы он мог предложить этим двум людям, которых любил больше всего в жизни, хоть какое-то утешение. Ото сна осталась томительная, грызущая печаль. Но так как он знал, что не должен больше спать, пришло настойчивое желание начать писать. Только бы заглушить, только бы отвлечь себя от видения этих двух женщин, уже давно потерянных. Он закрыл на миг лицо руками, когда вспомнил одно мгновенье из сна, за которым последовало резкое пробуждение. Всё бы дал, чтоб забыть его, чтобы оно не преследовало его весь день. На той площади они с матерью сошлись глазами, и ее взгляд был полон паники, её рот на вскрике. Она отчаянно хотела чего-то за пределами её возможностей, чего получить не могла. И он не мог ей помочь. В ДНИ перед новым годом он отказался от всех приглашений. Отписал леди Волсели, что просидел весь день на репетиции в обществе толстух, занятых костюмами. Было ему нелегко и тревожно, часто волновался. К тому же, иногда был вовлечен в действия на сцене, как будто в первый раз. Всё это расшевелило его. Он просил леди Волсели и ее мужа вместе молиться за него в вечер премьеры, до которой теперь недалеко. Вечером он ничего не мог делать, и сон его был прерывист. Никого не видел кроме слуг. Но те знали, что говорить с ним и беспокоить его нельзя, за исключением совершенной необходимости. Его пьеса «Гай Домвил», история о богатом наследнике-католике. Гай должен выбрать, следует ли продолжать дело семьи или уйти в монастырь. Пьеса будет поставлена 5 января. Все приглашения на премьеру разосланы, и уже получено много признательных и благодарственных ответов. У Александра, продюсера и ведущего актёра, были почитатели среди театралов и роскошные костюмы — ведь действие пьесы происходило в XVIII веке. И всё же он не был создан для театра, несмотря на всё удовольствие от общества актёров и блеск, и каждодневные небольшие изменения и улучшения постановки. Вздохнул и сел за свой стол. Он хотел, чтоб это был обычный день, и он мог прочитать написанное вчера. Спокойно провести утро, постепенно внося исправления, перепроверяя. Заполнить вторую половину дня привычной работой. И еще знал, что его настроение может измениться так же быстро, как свет меркнет в комнате. Он вдруг может почувствовать себя счастливым только в театре и снова возненавидеть компанию своих чистых листов. Средний возраст, подумалось, сделал меня непостоянным. Его посетительница пришла точно в одиннадцать часов. Он не смог отказать ей во встрече. Её письмо было настойчиво и убедительно. Вскоре она покинет Париж насовсем, сообщала она. И этот визит в Лондон будет последним. Была какая-то странная окончательность и безропотность в ее тоне, по-существу, так чуждым ее духу. Он тут же понял всю серьёзность ее положения. Они не виделись на протяжении многих лет, но за эти годы он получил несколько писем от неё и новости о ней от других. Утром, однако, всё ещё растревоженный сном и полный забот о постановке, он заметил ее имя в своем календаре. Контуры всплыли, но не детали. Она вошла в комнату с тёплой улыбкой на старом лице. Её ширококостная фигура двигалась медленно и размеренно. Весело, открыто и ласково поздоровалась. Её голос был так красив и мягок, почти что шепот, что улетучились все его заботы о пьесе и о потерянном времени. Даже не пошёл в театр. Он уже позабыл как она ему нравилась. И как легко было перенестись в те дни, когда он был искателем приключений в свои двадцать лет и подолгу задерживался в компании французских и русских писателей в Париже. В дальнейшем каким-то образом ему стала в равной степени интересна близость со знаменитостями и с обыкновенными людьми. Кто не стали известными, кому не удалось, или не стремился к процветанию. Его гостья была замужем за князем Облиским. У князя была репутация сурового и отчуждённого человека. Судьба России и вынужденное бегство заботили его больше, чем вечерние развлечения и гламурное окружение. Княгиня тоже была русской и большую часть своей жизни прожила во Франции. Она и муж жили в атмосфере намёков, слухов и догадок. Он полагал, что это отвечает времени и месту. У всех его знакомых оставалась аура другой жизни, наполовину сокрытая, наполовину открытая - о чём знали, но не упоминали. В те годы в каждом лице искали что же оно невольно может раскрыть, уделяя пристальное внимание главному и скабрёзным нюансам. В Нью-Йорке и Бостоне, да и в Лондоне, куда он в конце концов перебрался, было не так. Там люди позволяли себе верить, что у вас нет скрытых тайн, если вы открыто не заявили обратного. Вспомнился шок от первого знакомства с Парижем - культуры непринужденного двуличия. Вот такое впечатление он получил об этих мужчинах и женщинах. А, наблюдающие за ними, романисты высвечивали только то, что им казалось более значительным. Он никогда не любил интриг. Тем не менее, любил тайны, потому что не знать о них значило упустить, практически, все. Он давно усвоил, что никогда нельзя ничего сообщать и никак не показывать, что чего-то не знаешь. Вести себя так, как будто происходил обычный обмен любезностями. Мужчины и женщины в литературных салонах Парижа обменивались подачами в игре знания и незнания, обмана и маскировки. Всему этому он учился у них. Усадил княгиню, принёс ещё подушечки для удобства, затем предложил другое кресло или шезлонг, на выбор, для большего комфорта. - В моём возрасте, - она улыбнулась, - ничто уже не удобно. Он перестал ходить по комнате и обратил свой взгляд на неё. Знал, что когда задерживает спокойный взгляд своих серых глаз на ком-либо, те тоже успокаиваются и понимают, что всё сказанное ими дальше должно быть предельно серьёзно. И время обычных полунамёков истекло. - Я должна вернуться в Россию, - произнесла она не спеша с аккуратным французским выговором. - Это то, что я должна сделать. Когда я говорю вернуться, звучит так, как будто я была там раньше. Да я там была, но не в том смысле, чтобы это что-то значило для меня. У меня нет желания увидеть Россию снова. Но он настаивает на том, чтобы я осталась там, чтобы я оставила Францию навсегда. Она говорила и улыбалась, как обычно, но теперь выражение её лица выдавало горесть и замешательство. Она привнесла с собой прошлое. Для него сейчас любое напоминание о прошлом, тех годах, когда умерли его родители и сестра, вызывало тяжелую меланхолию. И время не успокаивало. Когда был молод, он и представить себе не мог ту боль, которую может нести потеря; боль, укачиваемую только работой и сном. Мягкость голоса и непринуждённость манер говорили о том, что она не изменилась. Было известно, что муж обращается с ней плохо. И у него проблемы с имениями. Теперь она начала рассказывать о какой-то далёкой усадьбе, куда она будет изгнана. Январский свет был неярким и слабым. Он сидел и слушал. Ему было известно, что князь Облиский оставил сына от первого брака в России и мрачно проводит свою жизнь в Париже. Ароматом политических интриг веяло от него всегда. Было такое чувство, что он просчитывает будущее России и выжидает своего момента. - Мой муж говорит, что пришло время вернуться в Россию, на родину. Он решил стать реформатором. Говорит, что Россия погибнет без реформы. Я сказала ему, что Россия уже давно погибла. Но не стала напоминать, что реформа его интересовала в очень малой степени, когда он не был в долгах. Семья его первой жены поставила на ноги ребёнка, и ничего общего с ним иметь не желает. - Где вы будете жить? - спросил он. - Я буду жить в развалинах особняка. И полоумные крестьяне будут совать носы в мои окна. Надеюсь, стекла в окнах ещё остались. Вот где я буду жить. - А Париж? - Мне приходится оставить всё: дом, моих слуг, моих друзей, всю мою жизнь. Я замёрзну до смерти или умру от скуки. Одно из двух. - Но почему? - деликатно спросил он. - Он сказал, что я растранжирила все его деньги. Я продала дом и провела дни, сжигая письма, плача и избавляясь от гардероба. И теперь я прощаюсь со всеми. Завтра покидаю Лондон, и собираюсь провести месяц в Венеции. А затем в Россию. Он говорит, что другие тоже возвращаются. Но они-то едут в Санкт-Петербург. Это совсем не то, что он избрал для меня. Она говорила с чувством. Но он наблюдал за ней и складывалось впечатление, что слушает актрису, наслаждающуюся собственным исполнением. Иногда казалось, что она рассказывает забавную историю о ком-то другом. - Я повидала всех, кто до сих пор жив, и перечитала все письма тех, кого уже нет. А с некоторыми удалось и то, и другое. Я сожгла письма Пола Юковского, а затем встретила его. Не ожидала его увидеть. Он ужасно постарел. Этого я тоже не ожидала. Она на секунду поймала его взгляд, и словно луч ясного летнего света пронизал комнату. Полу Юковскому должно быть почти пятьдесят, посчитал он. Они не встречались много лет. Никто и никогда ещё так его не волновал. И его имя не упоминалось. Генри постарался заговорить сразу, без паузы. Задать вопрос, изменить предмет беседы. Может быть, что-то и было в письмах из первых рук, или упоминание о разговоре, встрече. Но вряд ли. Он так не думал. Может быть гостья сообщила ему это, поддавшись ностальгии по давнему образу, так заботливо культивируемому Полом. Все старания быть искренним, убедительным и обходительным не обманут такую, как она, особу. Она наблюдала за его полным ртом и за его взглядом, и тут же всё понимала. Конечно, ничего не было сказано. Она ведь ничего, кроме имени, и не сказала. Имени, которое звенело у него в ушах. Имени, которое некогда значило для него всё. - Ну вы же вернётесь? - Он вынудил меня дать обещание, что я не вернусь, что останусь в России. - проронила она невзначай, будто безо всякой мысли. Каков драматизм. Он вдруг увидел её на сцене. Двигается обыденно. И вдруг метнула стрелу одной фразой. Высветилась суть. Из того что она сказала, он начал понимать наконец, что случилось. Она, должно быть, допустила большую ошибку, и поставила себя под власть мужа. Теперь пойдут догадки и спекуляции. Кто-то узнает, а те кто не узнают, станут гадать. Как он сейчас - княгиня оставила только домыслы. Эти мысли занимали его. Он вдруг обнаружил, что приглядывается к княгине. И внимательно взвешивает только что сказанное ею. Прикидывает, как может это использовать. Он должен записать всё сразу после её ухода. Надеялся, что больше ничего не услышит, никаких деталей. Но по мере того как она продолжала говорить, становилось ясно, что она испугана. И в нём опять пробудилась симпатия. - Вы знаете, кое-кто уехал, и отзывы превосходны. В Санкт-Петербурге новая жизнь, но, как я уже сказала, поеду не туда. Доде, которого я встретила на званом вечере, выдал такую глупость. Может подумал, что может меня утешить. Он сказал, что у меня останутся воспоминания. Но какая польза от воспоминаний? Я ответила ему, что воспоминания мне совершенно не интересны. Я люблю день сегодняшний и завтрашний, а когда я в форме, то и послезавтрашний. Год прошёл, и всё! Кому нужен прошлый год? - Доде нужен, полагаю. - Ну да. Очень нужен. Она поднялась, чтобы уйти. Он проводил её до входной двери. Когда увидел, поджидающий её, кэб, то удивился. Кто же оплатил? - Да. Передать вам некоторые из писем Пола? Вы бы хотели? Генри протянул руку, как будто она не задала вопроса. Раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но не стал. Задержал на мгновенье её руку. Она была почти в слезах, когда шла к кэбу. ОН ПРОЖИВАЛ в комнатах на Дэвиагарденс почти десять лет, но имя Пола никогда не произносилось в этих стенах. Дух его присутствия хоронился за повседневным заботами и делами: писательством, воспоминаниями, фантазиями. Уже годы Пол не появлялся даже во снах. Оголённый остов истории княгини не стоит тревожить прямо сейчас. Пусть остаётся пока в голове. Он не знал ещё как его обработает. Будет ли это о последних днях в Париже, о сожжении писем, как всё раздать и оставить позади, либо о её салоне, или о разговоре с мужем, когда она узнала о своей участи. Её визит он будет помнить, но было ещё кое-что, что хотелось запечатлеть на бумаге. Он уже написал это раньше, но уничтожил из осторожности. Ему было странно и печально от того, что он написал и издал так много, раскрывая весьма личное. А вот то, что должно быть написано, так и не увидело света, никогда не было прочитано или воспринято. Он взялся за перо. Можно, конечно, писать неразборчиво, или стенографировать, чтоб только сам мог понять. Но он писал чисто, нашёптывая слова. Он не понимал, почему это должно быть на бумаге. Почему только помнить недостаточно? Но встреча с княгиней и её рассказ об изгнании и воспоминания о том, что осталось позади и уже не вернуть. И — перо замерло, он вздохнул — она произнесла имя, выговорила его настолько живо, что этот миг останется с ним навсегда. Вот такие мысли водили его пером. Он писал о том, что случилось, когда он вернулся в Париж, получив записку от Пола тем летом, почти двадцать лет назад. Он в дивном городе, на маленькой улочке. Сумерки. Смотрит вверх и ожидает света лампы в окне на втором этаже. Когда блеснул свет, он напрягся, чтоб разглядеть лицо Пола Юковского в окне. Его тёмные волосы, подвижные глаза, суровость, легко переходящая в улыбку, тонкий нос, широкий подбородок, бледные губы. Уже ночь, и он знал, что его не видно на неосвещённой улице. А также знал, что нельзя двигаться, иначе придётся либо вернуться домой, либо — аж дух захватило при одной мысли — напроситься в гости к Полу. Записка от Пола была недвусмысленна. В ней ясно давалось понять, что он будет один. Никто не заходил и не выходил, и лицо Пола не появилось в окне. Теперь он задумался. Не были ли эти часы самыми сокровенными в его жизни? Наиболее всего они поддавались сравнению со спокойным, убаюкивающим морским путешествием, полным надежд. Интерлюдия висит между двумя континентами, и остается на все время пути. Понимание, что один шаг станет шагом в невозможное, в огромное неведомое. Он стоял в ожидании поймать проблеск света на строгом лице. Безмолвно он простоял часы, мокнущий под дождём, иной раз задеваемый прохожими. Но лицо за лампой больше не появилось ни на миг. Он изложил на бумаге историю этой ночи. И раздумывал об оставшейся части истории. Она никогда не будет написана, вне зависимости от того насколько секретна бумага, или как быстро это будет сожжено, или уничтожено. Окончание истории выдумано, и этого он никогда не позволит себе выразить словами. В ней он настороженно пересекает дорогу. Извещает Пола о своем присутствии, и Пол спускается вниз. Они поднимаются по лестнице в молчании. А теперь было очевидно — Пол был точен — что произойдёт. Он обнаружил, что руки его дрожат. Он никогда не позволял себе пересекать воображением эту границу. Ближе подойти не смог, но он ведь и вовсе не подошёл. Он простоял в эту ночь под дождём до тех пор, пока не померк свет в окне. Он подождал ещё, может что-нибудь случится. Но окна оставались тёмными и ничего не выдавали. Потом он медленно побрёл домой. Дождь, наконец, перестал. Одежда на нём набухла, а обувь развалилась. ОН ЛЮБИЛ костюмированные репетиции и позволял себе рисовать зрителей в театральных креслах. Освещение, экстравагантные и пышные костюмы, шум голосов наполняли его гордостью и удовольствием. Он никогда, за все годы, не видел, чтобы кто-нибудь купил или читал одну из его книг. А если бы и оказался свидетелем такой сцены, он всё равно бы не узнал о силе своего слова. Чтение так молчаливо и приватно, и наедине с собою, как и писательство. А теперь он услышит, как зрители затаивают дыхание, вскрикивают, погружаются в молчание. Он разместил лица друзей и близких. И затем на все места около себя и на верхнюю галёрку он усадил незнакомых, а это было очень рискованно и возбуждало. Он представил яркие, интеллигентные глаза на мужском чувственном лице, тонкая верхняя губа, мягкая белая кожа, хорошо сидящая, солидная оправа. Предусмотрительно он поместил эту фигуру в следующем за собой ряду, поближе к центру. Молодая женщина рядом с ним, её маленькие, деликатные руки сплетены, а кончики пальцев почти касаются губ. Костюмеры всё ещё за кулисами. Но он один в театре и наблюдает, как воображаемые, заплатившие театралы воспринимают выход Александра, исполнителя роли Гая Домвила. На сцене проясняется ядро конфликта. Действие развивается, он держит глаз на аудитории за собой. Замечает как лицо зрительницы озаряется от великолепия костюма миссис Эдвард Сакер. Ведь продумана элегантность столетней давности. Отмечает затем, насколько серьёзным и спокойным становится лицо тонкогубого ценителя, когда Гай Домвил, несмотря на богатство и ослепительное будущее, решает отказаться от мира и посвятить свою жизнь созерцанию и молитве в монастыре. Пьеса так и осталась слишком длинной. Актёров беспокоили расхождения между первым и вторым актами. Александр, его стойкий режиссёр, советовал не обращать внимания. Распалила их мисс Ветч. Во втором акте у неё не было роли, стоящей упоминания, и совсем небольшая в третьем. И всё-таки, на такой риск идти было нельзя. Персонаж, однажды появившийся, должен оставаться в повествовании до окончания истории , за исключением второстепенных ролей, или, если он умирает. Он пробовал в пьесе приёмы, которые никогда не применял в новелле. И молился, чтобы сработало. Он ненавидел делать вырезки, но знал, что не может жаловаться. По-началу много ворчал, болезненно выказывая изумление, до тех пор, пока не сделал своё присутствие в режиссёрской галёрке Александра нежелательным. Он знал, нет смысла настаивать, что все доработки и переделки в пьесе делаются при её написании. Каждый день теперь он обрезал, урезал, и думал, как это странно, что по прошествии нескольких часов только он видел пробелы и потерянные фрагменты. Во время репетиций у него было немного работы. Он был одновременно и поражён и взволнован мыслью о том, что только половина работы его, а другая половина — это работа режиссёра, актёров, декораторов. Наблюдая репетиции, он открыл аспект времени, новый для себя. Над авансценой висели огромные, невидимые часы, такт которых задавал ход действа. Их стрелки двигались неумолимо от восьми тридцати, согласно терпению аудитории. И за этот хлопотный отрезок времени в два часа, с учётом двух антрактов, он должен был представить и решить, им поставленную, проблему, или сгинуть. Он смог взглянуть на пьесу издалека и посмотреть первые репетиции на сцене, затем костюмированные репетиции. Теперь он поверил, что нашёл своё ремесло, и начал писать для театра не слишком поздно. И был готов изменить свою жизнь. Предчувствовал конец длинным дням одиночества. Безрадостное удовлетворение, которое давала ему беллетристика, изменит его жизнь, в которой он будет писать для исполнения. Придёт движение и непосредственность. А он всю свою жизнь верил, что никогда их не познает. Вот новый мир, только протянуть руку. Но вдруг, особенно по утрам, появлялась убеждённость, что это не так, что он проиграет. И придётся, вольно или невольно, вернуться в свою среду - к печатной странице. Никогда ещё не было у него таких дней переживаний и сомнений. К актёрам он чувствовал безмерную любовь. Временами сделал бы ради них всё. Организовал, чтоб корзины с едой приносили за кулисы в дни длинных репетиций. Холодная курица и ветчина, свежие салаты, картофель и майонез, свежий хлеб и масло. Любил смотреть, как они ели. Они ценили эти мгновенья, когда возвращались от игры к мирскому. Он ждал с нетерпением тех лет впереди, когда напишет новые сцены. Будет наблюдать как актёры воплощают их на подмостках, как играют каждый вечер, а затем исчезают в ночь блёклого внешнего мира. А ещё он чувствовал, что наступили дьявольские времена. Редакторы и издатели проявляли всё меньше интереса к нему, как новеллисту, востребованность в нём убывала. Новое поколение. Писатели, которых он не знал и не ценил, завладели поднебесьем. Ощущение того, что время его прошло, грузом тянуло вниз. В печати появлялся мало. В публикациях в периодических изданиях, когда-то таких прибыльных и полезных, ему стали отказывать. И было ему интересно, сможет ли театр стать не только источником удовольствий и развлечений, но мостом, путём начать сызнова, теперь, когда его плодотворное писательство, кажется, угасает. «Гай Домвил», драма о конфликте жизни материальной и жизни чистого созерцания, превратностях человеческой любви и служении высокому. Драма была написана, чтобы добиться успеха, чтобы отвечать общему настроению. Чистый оптимизм — полная уверенность, что пьеса скажет о главном — перемешался с глубокой обеспокоенностью, предчувствием, что мировая известность и вселенская слава минут его. Он ожидал премьеры. Всё зависело от премьеры. Он представлял каждую деталь, за исключением того, что же сам будет делать. Если он будет в зале, это только навредит. В аудитории он будет слишком взволнован, ведь наверное, любой стон или вздох или затишье взбудоражат его или вызовут у него чрезмерный восторг. Он думал, что можно спрятаться в Кепибэле, пабе близко к театру. И Эдмунд Госс, которому он верил, может выскочить в конце второго акта, и рассказать ему что происходит. Но за два дня до премьеры он пришёл к выводу, что план его абсурден. Ему нужно было чем-то занять себя. Пообедать было не с кем, всех кого знал, он пригласил на премьеру. И почти все приняли приглашения. Он может поехать в соседний город. Оглядеть достопримечательности, а потом вернуться вечерним поездом, чтоб успеть к аплодисментам. Но ничто, он-то знал, не избавит его от размышлений о предстоящем. Хотелось бы быть сейчас где-нибудь на середине книги, без необходимости завершить её до весны, когда начнётся публикация глав. Хотелось бы спокойной работы в своём кабинете. И только серый свет лондонского утра, затаивший призраки, проникает в окно. Хотелось уединенности и комфорта от знания, что жизнь его зависит не от других, а только от того, чтобы оставаться собой. После долгих колебаний и разговоров с Госсом и Александром он решил, что пойдёт в Хэймаркет смотреть новую пьесу Оскара Уайлда. Только так он будет вынужден оставаться спокойным с восьми тридцати до десяти сорока пяти. А затем он может направиться к театру Сантджеймс. Госс и Александр согласились с ним, что это наилучший план - единственный план. Хоть на какое-то время его ум будет занят чем-то другим, и появится он в Сантджеймсе в, полный ожиданий, момент, когда его пьеса уже закочится, либо будет близка к завершению. Вот так, - думал он, готовясь к вечеру, - устроен реальный мир. Мир, который исторг его, мир, о котором он строил догадки. Вот так делаются деньги, так создаётся репутация - с риском и волнением, коликами в животе, быстрым сердцебиением. Сбываются ли грёзы? И сколько таких дней ещё предстоит? Эта первая пьеса, которая сулила удачу, должна завершиться триумфом. С будущими премьерами должно быть легче и спокойней. Лелея надежды в ожидании кэба, он тут же и приступил к новой истории. Чистые листы в полной готовности и заждались, а вечер пуст. Остаётся только писать. По дороге к Хэймаркету обуревало настойчивое желание уйти, исчезнуть. Он бы много дал, чтоб оказаться на три с половиной часа впереди. Когда кэб подъехал к театру, он неожиданно почувствовал необычное опустошение. - Это уж слишком, -подумалось,- я хочу слишком многого. Он заставил себя думать об оформлении сцены, ярком освещении, костюмах и о самой драме, и о тех, кто принял приглашения. И испытал надежду и трепет. Что выбрал, то и получил, и не должен жаловаться. Он показал Госсу список тех, кто будут в ложах и бельетаже. Госс сказал, что столько знаменитостей аристократии, литературы и науки одновременно не видал ни один театр в Лондоне. Над ними - он колебался и улыбался, зная, что если б сейчас писал, то остановился и постарался бы найти правильный стиль — а над ними — как сказать-то? - те, кто заплатили. Полезная аудитория, поддержка и аплодисменты которой, значат гораздо больше поддержки и аплодисментов его друзей. Это,- он почти сказал это вслух,- люди, которые не читали книг. Вот, насколько он их знал. Мир,- он улыбнулся, когда вторая фраза пришла на ум, - ими полон. Они всегда в родственной компании. Сегодня, надеялся он, они будут на его стороне. Но как только он ступил на тротуар перед Хэймаркетом, его обуяла ревность к Оскару Уайльду. Зрители входили в театр в предвкушении большого удовольствия. Легкомыслие витало в воздуху. А он так плохо ещё никогда не выглядел. И не представлял, как вести себя на протяжении нескольких часов среди этих людей. Они казались такими веселыми, такими беззаботными, такими оживлёнными и радостными. Никому из тех, кого он видел, ни одной паре или группе, не понравился бы Гай Домвил. Они пришли, чтоб увидеть счастливый конец. Он взрогнул, вспомнив спор с Александром о совсем несчастливом окончании в пьесе Гай Домвил. Он хотел бы сидеть с краю. А в кресле, которое ему досталось, он был отгорожен от прохода. Когда занавес поднялся, и аудитория стала смеяться над фразами, которые казались ему сырыми и неуклюжими, он ощутил себя осажденным. Он ни разу не засмеялся. Ничего смешного не было и в помине. Но что особенно важно, никакой правдивости. Смысл любой фразы сводился к тому, что нелепость - это высшее проявление истины. И ни одной возможности выдать глупость за остроумие не было упущено. Туповатость, недалёкость и бойкость провоцировали в аудитории долгие и шумные раскаты смеха. Если пьеса «Идеальный муж» была слабой и вульгарной, то он был единственным, кто так думал. Во время первого антракта его обуяло побуждение уйти. Но правда заключалась в том, что идти-то было некуда. Радовало только то, что это не премьера, элиты не было и никого, кого узнал бы он или кто бы узнал его. А самое утешительное, что не было никаких признаков Уйальда самого, громкого, большого и ирландского, или его свиты. Ему стало интересно, что бы он мог сделать из такой истории. Написанное, строка за строкой, было издевательством над писательским трудом, вызывало дешёвый смех и дешёвые реакции. Коррумпированность правящего класса описана как-то мелководно, сюжет развивался деревянно, пьеса сделана плохо. Когда она закончилась, он подумал, что никто её не будет помнить, кроме него. А он запомнит только из-за агонии, которую чувствовал, парализованный мыслью о своей собственной пьесе, которая идёт совсем недалеко. Его драма о самоотрешении, подумал он, а эти люди ни в чём себе не отказывают. В конце, когда актёров всё вызывали и вызывали, он видел по горящим, счастливым лицам, что свою точку зрения они менять не собирались. Пока он пересекал площадь Сантджеймс, чтобы узнать о своей судьбе, полный успех того что он увидел, казался грозным предзнаменованием провала «Гаю Домвилу». Он остановился посреди площади, ошарашенный такой возможностью, боясь пойти и узнать. В последующие годы он будет слушать намёки и обрывочные сведения о том, что произошло. Всего никогда не откроется. Но разногласие между приглашёнными зрителями и теми, на верхней галёрке, кто заплатил, было неизбежно. Так же как было неизбежно противостояние между ним и аудиторией на постановке пьесы Оскара Уайльда. Публика на премьере, кажется, начала ёрзать и шаркать, кашлять и шикать ещё до завершения первого акта. Во втором акте они смеялись, когда миссис Эдвард Сакер вышла в дородном и богатом костюме в стиле эпохи. Они тут же начали насмехаться и проявлять враждебность. Это происходило незадолго до того как смех перешёл в гогот и топот. Позже, много позже, он узнал что, когда Александр произнёс свою последнюю фразу : "Господи, я последний из Домвилей.", кто-то на галёрке прокричал: "Ну и проваливай, последний!". Они гикали и орали. И когда опустился занавес, улюлюкали и выкрикивали оскорбления, тогда как в ложах и бельетаже восторженно аплодировали. Этим вечером он прошёл в театр через задний ход, встретив на пути директора постановки, который уверил, что всё идёт хорошо, и пьеса имеет успех. Но то, как это было сказано, заставило Генри продолжить расспросы. И как раз в это время первые аплодисменты. Он слушал, принимая выкрики за всплески одобрения. Он поймал взглядом Александра, заметил насколько тот был холоден и серьёзен, когда сошёл со сцены перед выходом на поклоны. Он двинулся ближе к сцене, убеждённый в триумфе Александра и актёров. Свист и крики он принял за приветствия одному или двум исполнителям. И Александр, конечно, один их них. Он стоял и слушал, достаточно близко, чтоб видеть выходы Александра на поклон. Позже ему рассказывали, что были громкие выкрики "Автора! Автора!". Выкрики его друзей в аудитории, но они были недостаточно дикими, чтоб расслышать. Однако, Александр их услышал, или так он позже сказал, и увидя автора, подошёл. Его лицо было торжественным, выражение лица замерло, он взял автора за руку и проводил, медленно и твёрдо, на сцену. Это была публика, которую он воображал в долгие дни репетиций. Рисовал её спокойной и сдержанной, и не был готов к хаосу, шуму и суете. После момента замешательства он поклонился. А когда поднял голову, то понял перед чем оказался. В партере и на галёрке те, кто заплатили, гикали и свистели. Он окинул их взглядом и столкнулся с издевательством и презрением. Но пригласил-то он тех, кто остались сидеть и продолжали аплодировать. Только, аплодисменты потонули в крещендо громкого, грубого осуждения от людей, которые никогда не читали его книг. Но худшее наступило теперь, когда он не знал, что делать, когда не мог контролировать выражение на лице и подавить панику. Теперь поддержка была только от друзей: Сарджента, Госса, Филипа Бёрн-Джонса, всё ещё смело аплодировавших, но едва слышно в сравнении с воплями толпы. Он никак к этому не был подготовлен. Медленно покинул сцену. Александр произнёс речь, чтобы успокоить толпу, но Генри не вышел. И винил Александра за то, что тот вывел его на сцену, винил толпу за гвалт, но больше всего себя за то, что вообще пришёл. Но альтернативы теперь не оставалось, сцену придётся оставить. Он так много мечтал о миге триумфа и подолгу разговаривал с приглашёнными гостями, довольный, что так много старых друзей придут, чтоб лицезреть его театральный успех. А теперь он побредёт домой с опущенной головой, как преступник, в опасении быть узнанным. Он ждал в тени за кулисами, так чтобы не было видно актёров. Не хотелось уходить прямо сейчас, ведь неизвестно кого встретишь на улицах около театра. Ни он, ни они не знали бы что сказать, настолько огромным и публичным был его провал. Для его друзей случившееся будет занесено в хронику событий, упоминанию не подлежащих. А появления на таких страницах он старательно избегал. Однако, шло время, и он понял, что не может бросить исполнителей прямо сейчас. И не может пойти на поводу у нетерпения остаться одному, исчезнуть в ночи, как будто ничего не написал и был никем. Он должен пойти к ним и поблагодарить. Должен настоять, чтобы банкет, запланированный после триумфа, состоялся. В полутемноте он успокаивал себя, сдерживал все позывы и желания. Он сжал кулаки, уже в полной готовности улыбаться и кланяться. Нужно уверить актёров, что премьера во всей её славе состоялась, исключительно благодаря их таланту, в самых великих традициях лондонской сцены. |
|
(в ужасе) Что Вы делаете!! Шлите мне на мейл |
| 20 лет в Англии не прошли даром - вы забыли русский язык. Я имею в виду, что текст очень тяжело читается и пестрит языковыми несуразностями. И это в каждом предложении... |
|
"... текст очень тяжело читается и пестрит языковыми несуразностями" 10-4 +100500 |
|
Необходимо, он-то знал, снова уснуть.(громоздко, надо менять структуру предложения) Не лежать же без сна всё это время. Он хотел уснуть, погрузиться в дивную мглу (слово "дивная" сильно выбивается стилистически из предыдущего текста) . Темно, но не слишком темно (не нужно повторять слово) , пристанище отдохновения (тоже вычурно, имхо). Ни нечисти, ни людей, ни мерцающий явлений (каких таких явлений, мне не понятно). Когда он проснулся снова, был взволнован (кто?) и не уверен, где это он (это - лишнее) . Он часто так просыпался, встревоженный, обрывочно припоминая сон. В отчаянии ожидал начала дня. Иногда, впадая в дрёму, он будет греться ранней весной в подёрнутом дымкой, мягком свете Беллозгуардо. (ообще по времени не согласовано предложение) и т.д. ** в целом, согласна с 10-4: очень тяжело читается и "не по-русски". хотя, с другой стороны, именно таких переводов сейчас большинство. читайте больше хороших русских книжек. или может вам есть смысл переводить ру-англ? наверное, вы его лучше уже "чувствуете"? |
| Спасибо, за критику! Вердикт, пожалуй, сама себе вынесу. Не чувствую слова. Вероятно, не моё это дело. Хоть русской литературы читаю много, и преимущественно классику. |
| а вы вообще хотите "в стол" переводить или у вас есть какие-то конкретные предложения? |
| натрикс, то есть? Конкретных предложений нет. Если бы перевод читался с удовольствием, тогда стоило бы перевести новеллу до конца, пообщаться с Тоибиным. Можно было бы и опубликовать. А поскольку перевод неудачен, то к чему это. Как и прежде ограничусь помощью знакомым в живом переводе писем, соглассований. Многие ведь приезжают в Англию, не зная языка. У знакомых появляется много англо-язычных клиентов. Вот и все |
|
Причёсанное начало (английский знаю плохо): ИНОГДА ПО НОЧАМ он вспоминал об умерших – виделись знакомые лица и мелькали другие, наполовину забытые. Вот и опять он проснулся, до рассвета оставался, наверное, час, а может и больше. Несколько часов тишины и покоя. Он прикоснулся к мышцам на шее, они были жёсткие, как задубевшие. Но боли не было. Повернул голову – в шее как-будто заскрипело. "Я - как старая дверь,"- сказал он себе. Он знал, что лучше всего было бы снова уснуть. Не лежать же без сна всё это время. Хотелось уснуть, погрузиться в дивную мглу. Чтобы было темно, но не слишком - пристанище отдохновения. Ни нечисти, ни людей, ни каких-то мерцающих существ. Он проснулся снова в волнении и не сразу понял, где находится. Он часто так просыпался, встревоженный, припоминая обрывки сна, объятый страхом перед начинающимся днём. Иногда, впадая в дрёму, он как-будто грелся ранней весной в подёрнутом дымкой, мягком свете Беллозгуардо. Всё туманно, только солнечный свет мягко ласкает лицо. Он сидит в кресле у стены старого дома. Запах глицинии, ранних роз и жасмина. При пробуждении ему очень хотелось надеяться, что и весь день будет, как эта дрёма. Дымка легкости, цвета и света будет окутывать всё вокруг, пока не спустится ночь. |
|
Вариант Иногда ночами он вспоминал умерших - (среди них встречались и) знакомые лица и мимолетно другие, (уже почти) забытые. Проснувшись он "прикинул": до рассвета оставался, наверное, час, а может и больше, что означало для него несколько часов тишины и покоя. Он коснулся шеи, (мышцы) стали жесткими, (на ощупь) задубевшими. Но боли не было. Когда он двигал головой, (то почти слышал как скрипят мышцы). "Я - как старая дверь,"- пробормотал он. |
| пардон - снова заснуть и т.д. Но в общем где-то так, больше образных выражений |
|
///Если бы перевод читался с удовольствием, тогда стоило бы перевести новеллу до конца, пообщаться с Тоибиным./// Вот так и затаптывают здесь первые всходы только-только зарождающегося таланта. |
| Кстати, извиняюсь за оффффф, существует ли перевод на английский прозы Визбора? Интересует, в частности, Березовая Ветка. |
|
если всходит вот такое: "когда не мог контролировать выражение на лице", то нужно безжалостно пропалывать 
|
| Erdferkel, fayzee, спасибо за труд, ваши варианты читаются куда легче и приятней. Но... стиль автора. Своей целью я ставила, придерживаться и передать его насколько возможно |
| а что, по-английски текст читается так, что спотыкаешься о каждое предложение? |
|
Erdferkel, не мне судить. Чувство слова у меня напрочь отсутствует, как видите. AMOR 69, полюбопытствую. Если перевод "Берёзовой ветки" найду, обязательно сообщу |
|
Karisima, я не хочу Вас обидеть, но... у меня вот музыкальный слух очень плохой, так я и не сажусь за рояль играть публично (хотя учили), и картины не берусь писать, ни маслом, ни акварелью а переводить только потому, что двадцать лет живёшь в стране... ведь на это дело тоже талант нужен, а как же без него! |
|
Он прикоснулся к мышцам на шее = Он потрогал шею |
| он потрогал шею, мышцы были жесткие ... |
| эротично (17:29) |
| Вот видите, уже производит впечатление :0) |
|
и не говорите! наш язык удивительно богато оснащен коммуницирующими чувства |
|
Но... стиль автора. Своей целью я ставила, придерживаться и передать его насколько возможно ============================ У автора довольно простой стиль, не знаю как называется но в русской литературе масса аналогичных произведений. |
| Вы правы, fayzee, по-своему, - смысл не передала, стиль исказила, русский исковеркала. Я усвоила вашу точку зрения. |
| Karisima, сильно не переживаете. Здесь любят сгустить краски. :) Должны же Вы были хотя бы попробовать. |
| Да, stream15, конечно, должна была. Было, только, две пробы. Первая была гораздо легче и радостней - это, когда с текстом, а вот вторая, - когда критику переводчиков претерпела, ух! тяжелой мне показалась, но это сначала. Потом, стала постигать тактику. |
|
****а вот вторая, - когда критику переводчиков претерпела, ух! С другой стороны, это даже хорошо. В таком деле лучше переборщить, чтобы с самого начала у Вас не было иллюзий. |
| Хорошо! Ну,.. поскольку беседа наша поворачивается в доверительное русло, возьму-таки на себя смелость задать Вам вопрос - хоть что-то, хоть запятая (которыми злоупотребляю) показалось Вам на места? Или это безнадёга? |
| Karisima, мне очень бы хотелось вас утешить, но вот правда, не знаю чем... глянула еще пару мест навскидку. общее впечатление - отрывок, взгляд и нечто. нет целостности стиля и изложения. и да, простите еще раз, плохой русский язык. хотя, с другой стороны, возможно, утешу следующим. вы сами подумайте: что, каждый носитель русского языка может писать романы? ну пусть не как Достаевский, ну хотя бы как Донцова?))) ей тоже надо было тренироваться) я потому и спросила про "стол" и наличие реальной возможности... если она вдруг есть (или если вы без этого жизни себе не мыслите) - ну тренируйтесь, чо... за спрос не бьют в нос. можно всему научиться. я знаю кучу людей, которым говорили, что им "медведь на ухо наступил", а они долгими тренировками развили в себе вполне приличный слух. медведь в цирке с навыком калинку танцевать не родился. а мы все видели в детстве, что он ее танцует), дорогу осилит идущий. не огорчайтесь. просто, если не ваше - оставьте и живите дальше. а если вдруг свет без этого не мил - тренируйтесь-тренируйтесь-тренируйтесь... на кошках) в смысле, по мелочи начинайте...в тех же письмах знакомых себя контролируйте и т.п. удачи вам. |
|
Извините, что вмешиваюсь, но запятые у вас и правда попадаются странные, например: Было, только, две пробы. В отличие от английского, в русском языке нет подобного отделения запятыми того члена предложения, который вы хотите выделить. Для этого используется изменение порядка слов. |
| То что Вы перевели, конечно никуда не годится. Вам правду сказали. А Вы сами пробовали что - то написать на русском, короткий рассказ например? Если там (в смысле стиля) было бы все хорошо, то тогда, возможно, Вы просто пытаетесь переводить все слишком буквально. Но на это надежды мало. Чтобы писать или переводить художественный текст, Вы должны чувствовать малейшую неадекватность, даже ту, которую невозможно объяснить словами. Написали, вроде все нормально, и смысл правильный, но чувствуете что - то не то, что - то режет слух. И начинаете все менять, править, пробовать и так и эдак, пока не "попадете" :) Вот такие дела. |
|
****Может, и правда попробовать НА английский переводить? Попробовать можно, почему бы нет. Но если английский все-таки не родной, то.... |
| Нет, нартикс. Спасибо, конечно, за откровенность. Есть понятие - не дано. И я максималистка. Если не могу поймать и передать зерно, тогда, действительно, остаётся - за спрос не бьют в нос. Да, научиться можно всему. Есть у меня прятельница здесь, в Лондоне, которая сейчас вице-президент банка. Когда-то мы вместе работали и уровень её профессионализма мне хорошо известен. Так вот она идёт именно по пути - научиться можно всему. Но работу-то свою она ненавидит и ведёт её по карьерной лестнице исключительно финансовая сторона. Нет перевод, литературный перевод, даётся мне нелегко, но откуда ж это чувство, что я что-то выразила словом и очень близко с исходному тексту? Я-то почему не вижу своих огрехов? |
|
кстати, о переводе "на английский" сама под таким глубоким впечатлением осталась, что даже ветку отдельную сделать хотела. просто руки не дошли) вот есть же переводчики...умеют работать... у меня аж мурашки по коже от восхищения (работой переводчика/ов). почти час ролик, чуть что, но я лично не заметила этого часа. может, кому еще понравится... http://www.youtube.com/watch?v=vRPDM7OTMrI ЗЫ. надеюсь, топик-стартер не обидится. все для общего блага))) и про "художественный перевод":) |
|
а как в школе сочинения писали? их критиковали? хвалили? обычно с этого и начинается |
| НЕ-а, stream15, с английским ещё хуже. Всё понимаю, но ... По натуре я не коммуникатор, да ещё не на mother tongue. практически, не общаюсь воще. Ну минут десять в день с сестрой. Ваш форум первый за три года молчания в соц. сетях |
| Tante B, по-разному бывало. То трёшки за пунктуцию и стилистику, а то не верят, что это я написала. Спрашивают, откуда текст? |
|
////Своей целью я ставила, придерживаться и передать его насколько возможно /// Мне кажется, это и есть самое сложное в художественом переводе - балансировать между желанием "придерживаться и передать" и одновременно сделать текст читабельным (вах, какое красивое слово!) на другом языке. Hетрудно провалиться или в одну, или в другую сторону. |