Reading room | Edgar Allan Poe | The pit and the pendulum | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Impia tortorum longos hic turba furores Sanguinis innocui, non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit vita salusque patent.

Sanguinis innocui, nоn satiata, aluit.

[ Quatrain composed for the gates of a market to be erected upon the site of the Jacobin Club House at Paris..]

Четверостишие, сочинённое для ворот рынка, который решено разбить на месте якобинского клуба в Париже

I was sick—sick unto death with that long agony; and when they at length unbound me, and I was permitted to sit, I felt that my senses were leaving me.

Устал, смертельно устал от этой затянувшейся пытки; и, когда наконец меня развязали и я смог сесть, я почувствовал, что сознание покидает меня.

The sentence—the dread sentence of death—was the last of distinct accentuation which reached my ears. After that, the sound of the inquisitorial voices seemed merged in one dreamy indeterminate hum.

Приговор, страшный смертный приговор ещё отчётливо прозвучал в моих ушах, но сразу вслед за тем голоса инквизиторов слились в далёкий, невнятный гул.

It conveyed to my soul the idea of revolution —perhaps from its association in fancy with the burr of a mill wheel.

Он вызвал во мне образ какого-то кружения — быть может, напомнив шум мельничного колеса.

This only for a brief period, for presently I heard no more.

И то – лишь на миг, ибо в следующий миг я уже не слышал ничего.

Yet, for a while, I saw—but with how terrible an exaggeration!

Зато некоторое время я ещё видел – и с какой ужасающей, чудовищной отчётливостью!

I saw the lips of the black-robed judges.

Я видел губы судей, облаченных в чёрное.

They appeared to me white—whiter than the sheet upon which I trace these words—and thin even to grotesqueness; thin with the intensity of their expression of firmness—of immoveable resolution—of stern contempt of human torture.

Мне они казались белыми – белее листа, на котором я пишу эти строки, – и тонкими, до уродливости тонкими; их как бы сплющило и вытянуло напряженное выражение беспощадности, непреклонной решимости и угрюмого презрения к человеческому страданию.

I saw that the decrees of what to me was Fate, were still issuing from those lips.

Я видел, как слова, которые были моею Судьбой, продолжали стекать с этих губ.

I saw them writhe with a deadly locution.

Я видел, как они растягивались, вещая о смерти.

I saw them fashion the syllables of my name; and I shuddered because no sound succeeded.

Я видел, как они выговаривали звуки моего имени; и я содрогался, потому что не слышал ничего.

I saw, too, for a few moments of delirious horror, the soft and nearly imperceptible waving of the sable draperies which enwrapped the walls of the apartment.

В эти мгновения безумного страха я видел ещё, как слегка, едва заметно колышутся чёрные драпировки, которыми были обиты стены зала.

And then my vision fell upon the seven tall candles upon the table.

Потом мой взгляд остановился на семи длинных свечах, горевших на столе.

At first they wore the aspect of charity, and seemed white and slender angels who would save me; but then, all at once, there came a most deadly nausea over my spirit, and I felt every fibre in my frame thrill as if I had touched the wire of a galvanic battery, while the angel forms became meaningless spectres, with heads of flame, and I saw that from them there would be no help.

Сначала они показались мне символами милосердия, белыми, стройными ангелами, которые посланы, чтобы меня спасти; но сразу же вслед за тем волна нестерпимой тошноты вдруг захлестнула меня, и я почувствовал, как каждый нерв в моем теле затрепетал, словно я коснулся проводов гальванической батареи, ангелы стали бесплотными призраками с огненными головами, и я понял, что ждать от них помощи безнадёжно.

And then there stole into my fancy, like a rich musical note, the thought of what sweet rest there must be in the grave.

А потом, словно певучая музыкальная фраза, в душу прокралась мысль, как, должно быть, сладок могильный покой.

The thought came gently and stealthily, and it seemed long before it attained full appreciation; but just as my spirit came at length properly to feel and entertain it, the figures of the judges vanished, as if magically, from before me; the tall candles sank into nothingness; their flames went out utterly; the blackness of darkness supervened; all sensations appeared swallowed up in a mad rushing descent as of the soul into Hades.

Она пришла осторожно и бесшумно и, казалось, задолго до того, как разум постиг её до конца; но в тот самый миг, когда мой дух воспринял её отчётливо и окончательно, фигуры судей перед моими глазами растаяли, точно по волшебству, длинные свечи исчезли, их огоньки погасли, и наступил непроглядный мрак; все чувства мои были словно проглочены этим отчаянным, стремительным нисхождением – так душа нисходит в Аид.

Then silence, and stillness, night were the universe.

А затем – беспредельная тишина, покой и ночь.

I had swooned; but still will not say that all of consciousness was lost.

Это был обморок, и все же я не могу сказать, что сознание покинуло меня вовсе.

What of it there remained I will not attempt to define, or even to describe; yet all was not lost.

Того, что осталось, я не стану ни определять, ни даже просто описывать, – скажу только, что исчезло не все.

In the deepest slumber—no!

В глубочайшем забытьи – нет, мало! –

In delirium—no!

в бреду – мало! –

In a swoon—no!

в обмороке – мало! –

In death—no!

в могиле… да!

even in the grave all is not lost.

даже в могиле что-то остаётся.

Else there is no immortality for man.

А иначе бессмертие наше – пустой звук!

Arousing from the most profound of slumbers, we break the gossamer web of some dream.

Пробуждаясь от самого глубокого сна, мы разрываем паутину какого-то сновидения.

Yet in a second afterward, (so frail may that web have been) we remember not that we have dreamed.

Но уже в следующий миг мы не помним, что нам снилось, – до того легка эта паутина.

In the return to life from the swoon there are two stages; first, that of the sense of mental or spiritual; secondly, that of the sense of physical, existence.

После обморока человек, возвращаясь к жизни, проходит две ступени: сначала возникает ощущение интеллектуального или духовного бытия, а потом – чувство жизни физической.

It seems probable that if, upon reaching the second stage, we could recall the impressions of the first, we should find these impressions eloquent in memories of the gulf beyond.

И если бы, достигнув второй ступени, мы смогли воскресить в памяти впечатления первой, то весьма вероятно, что эти впечатления поведали бы нам о потусторонней бездне.

And that gulf is—what?

Но что она такое – эта бездна?

How at least shall we distinguish its shadows from those of the tomb?

Как отличить её тени от теней могилы?..

But if the impressions of what I have termed the first stage are not, at will, recalled, yet, after long interval, do they not come unbidden, while we marvel whence they come?

Однако если впечатления, оставленные тем, что я назвал первой ступенью, нельзя оживить силою воли, то разве не появляются они сами спустя долгое время – непрошеные, неведомо откуда?

He who has never swooned, is not he who finds strange palaces and wildly familiar faces in coals that glow; is not he who beholds floating in mid-air the sad visions that the many may not view; is not he who ponders over the perfume of some novel flower; is not he whose brain grows bewildered with the meaning of some musical cadence which has never before arrested his attention.

Тот, кто никогда не лишался чувств, не увидит в тлеющих угольях ни причудливых замков, ни до боли знакомых лиц; он не заметит парящих в воздухе печальных образов, незримых толпе; он не остановится в раздумье, вдохнув аромат неведомого цветка; он не из тех, чей ум смутят несколько музыкальных тактов, никогда прежде не привлекавшие его внимания.

Amid frequent and thoughtful endeavors to remember; amid earnest struggles to regather some token of the state of seeming nothingness into which my soul had lapsed, there have been moments when I have dreamed of success; there have been brief, very brief periods when I have conjured up remembrances which the lucid reason of a later epoch assures me could have had reference only to that condition of seeming unconsciousness.

Среди частых и сосредоточенных попыток вспомнить, среди напряженных усилий свести воедино приметы мнимого небытия, в которое окунулась тогда моя душа, бывали минуты, когда мне казалось, что я достиг успеха; случались краткие, очень краткие проблески воспоминаний, которые рассудок, прояснившийся позднее, мог отнести лишь к тогдашнему состоянию бессознательности.

These shadows of memory tell, indistinctly, of tall figures that lifted and bore me in silence down—down—still down—till a hideous dizziness oppressed me at the mere idea of the interminableness of the descent.

Эти тени памяти сбивчиво повествуют о каких-то длинных фигурах, которые безмолвно подняли меня и понесли вниз – все вниз, вниз, вниз! – до тех пор, пока отвратительное головокружение не охватило меня от одной только мысли о бесконечности этого спуска.

They tell also of a vague horror at my heart, on account of that heart’s unnatural stillness.

Ещё они повествуют о смутном ужасе моего сердца, вызванном противоестественным спокойствием и тишиною в этом сердце.

Then comes a sense of sudden motionlessness throughout all things; as if those who bore me (a ghastly train!)

Затем приходит неожиданное ощущение неподвижности, сковавшей все, – словно те, кто нес меня (о, этот путь!),

had outrun, in their descent, the limits of the limitless, and paused from the wearisomeness of their toil.

переступив в своём движении вниз пределы беспредельного, остановились на миг передохнуть от своего однообразного, тяжкого труда.

After this I call to mind flatness and dampness; and then all is madness—the madness of a memory which busies itself among forbidden things.

Вслед за тем душу пронизывают апатия и тоска; и наконец все захлёстывает безумие — безумие памяти, вступившей в запретные области.

Very suddenly there came back to my soul motion and sound—the tumultuous motion of the heart, and, in my ears, the sound of its beating.

Совершенно неожиданно возвращаются движение и звук – громко и беспорядочно бьётся сердце, и удары его шумно отдаются в ушах. Затем – провал: пустота, ничего, кроме пустоты.

Then a pause in which all is blank. Then again sound, and motion, and touch—a tingling sensation pervading my frame.

Затем снова звук, движение, прикосновение, и какая-то дрожь пронизывает все моё существо.

Then the mere consciousness of existence, without thought—a condition which lasted long.

Затем простое ощущение бытия, без всякой мысли – состояние, которое долго не проходит.

Then, very suddenly, thought, and shuddering terror, and earnest endeavor to comprehend my true state.

И вдруг – мысль, и ужас, потрясший меня с головы до пят, и напряженное стремление осознать, что же все-таки со мной происходит.

Then a strong desire to lapse into insensibility.

Затем страстное желание погрузиться в беспамятство.

Then a rushing revival of soul and a successful effort to move.

Затем стремительное воскрешение духа и успешная попытка пошевелиться.

And now a full memory of the trial, of the judges, of the sable draperies, of the sentence, of the sickness, of the swoon.

И тут – полное и ясное воспоминание о процессе, судьях, траурных драпировках, о приговоре, о слабости, об обмороке.

Then entire forgetfulness of all that followed; of all that a later day and much earnestness of endeavor have enabled me vaguely to recall.

Затем – абсолютное забвение всего, что последовало; лишь гораздо позже и ценою самых напряженных усилий мне удалось, хотя и смутно, восстановить все это в памяти.

So far, I had not opened my eyes.

Я ещё долго не открывал глаз.

I felt that I lay upon my back, unbound.

Я чувствовал, что лежу на спине, что оковы сняты.

I reached out my hand, and it fell heavily upon something damp and hard.

Я вытянул руку, и она тяжело опустилась на что-то влажное и твёрдое.

There I suffered it to remain for many minutes, while I strove to imagine where and what I could be.

Так пролежала она немалое время, в продолжение которого я силился сообразить, где я и что со мною сталось.

I longed, yet dared not to employ my vision. I dreaded the first glance at objects around me.

Я не хотел и не решался обратиться за ответом к зрению, страшась первого взгляда на то, что меня окружало.

It was not that I feared to look upon things horrible, but that I grew aghast lest there should be nothing to see.

Боязнь увидеть нечто ужасное удерживала меня, и я весь замирал при мысли о том, что сейчас подниму веки и… не увижу ничего.

At length, with a wild desperation at heart, I quickly unclosed my eyes.

Наконец, с безрассудством отчаяния в сердце, я открыл глаза.

My worst thoughts, then, were confirmed.

Увы, мои худшие опасения подтвердились.

The blackness of eternal night encompassed me.

Вокруг была чернота вечной ночи.

I struggled for breath.

Я задыхался:

The intensity of the darkness seemed to oppress and stifle me.

густота мрака словно придавила меня и старалась удушить.

The atmosphere was intolerably close.

Воздух был невыносимо спертый.

I still lay quietly, and made effort to exercise my reason.

Я лежал по-прежнему неподвижно, пытаясь собраться с мыслями.

I brought to mind the inquisitorial proceedings, and attempted from that point to deduce my real condition.

Я припоминал судебные обычаи инквизиции и старался угадать истинное своё положение.

The sentence had passed; and it appeared to me that a very long interval of time had since elapsed.

Приговор был вынесен, и мне казалось, что с тех пор прошёл уже очень долгий срок.

Yet not for a moment did I suppose myself actually dead.

И все-таки ни на минуту я не мог допустить, что я в самом деле мёртв:

Such a supposition, notwithstanding what we read in fiction, is altogether inconsistent with real existence;—but where and in what state was I?

такая мысль – вопреки всему, что мы читаем в романах, – совершенно несовместима с реальным существованием. Но где же я и что со мной?

The condemned to death, I knew, perished usually at the autos-da-fe, and one of these had been held on the very night of the day of my trial.

Я знал, что осужденные на смерть обыкновенно расстаются с жизнью на аутодафе и что одно из них было назначено на вечер того дня, когда меня судили.

Had I been remanded to my dungeon, to await the next sacrifice, which would not take place for many months?

Неужели меня снова бросили в мою темницу, чтобы сохранить до следующей гекатомбы, которая будет совершена лишь через несколько месяцев?

This I at once saw could not be.

Нет, этого быть не может:

Victims had been in immediate demand.

ведь обычно жертву вели на заклание без малейшего отлагательства.

Moreover, my dungeon, as well as all the condemned cells at Toledo, had stone floors, and light was not altogether excluded.

К тому же прежняя моя темница, как и все камеры смертников в Толедо, была вымощена камнем и свет все же проникал в неё.

A fearful idea now suddenly drove the blood in torrents upon my heart, and for a brief period, I once more relapsed into insensibility.

Вдруг – страшная мысль, от которой вся кровь стремительно прихлынула к сердцу; на короткое время я снова потерял сознание.

Upon recovering, I at once started to my feet, trembling convulsively in every fibre.

Придя в себя, я сразу вскочил на ноги, каждая жилка во мне дрожала.

I thrust my arms wildly above and around me in all directions.

Я исступлённо шарил вокруг себя во всех направлениях.

I felt nothing; yet dreaded to move a step, lest I should be impeded by the walls of a tomb.

И, хотя руки встречали одну лишь пустоту, я не решался ступить ни шагу – боясь натолкнуться на стену склепа.

Perspiration burst from every pore, and stood in cold big beads upon my forehead.

Обильный пот выступил изо всех пор и крупными холодными каплями застыл на лбу.

The agony of suspense grew at length intolerable, and I cautiously moved forward, with my arms extended, and my eyes straining from their sockets, in the hope of catching some faint ray of light.

Наконец мука неизвестности сделалась нестерпимой, и я осторожно двинулся вперёд, вытянув руки и с таким напряжением ловя хоть самый слабый проблеск света, что глаза вылезали из орбит.

I proceeded for many paces; but still all was blackness and vacancy.

Я ступил раз, другой, третий – много раз, но кругом были все те же мрак и пустота.

I breathed more freely.

Я вздохнул свободнее:

It seemed evident that mine was not, at least, the most hideous of fates.

теперь мне казалось бесспорным, что моя участь – не самая страшная из всех возможных.

And now, as I still continued to step cautiously onward, there came thronging upon my recollection a thousand vague rumors of the horrors of Toledo.

И пока я продолжал по-прежнему осторожно пробираться вперёд, в памяти моей ожили сотни смутных слухов об ужасах Толедо.

Of the dungeons there had been strange things narrated—fables I had always deemed them—but yet strange, and too ghastly to repeat, save in a whisper.

Удивительные рассказы ходили об этих темницах; правда, я всегда считал их пустыми баснями, и все же они были до того странными и жуткими, что их повторяли только шёпотом.

Was I left to perish of starvation in this subterranean world of darkness; or what fate, perhaps even more fearful, awaited me?

Предстояло ли мне погибнуть голодной смертью в мире подземного мрака?

That the result would be death, and a death of more than customary bitterness, I knew too well the character of my judges to doubt.

или какая-нибудь иная, ещё более тяжкая участь ожидала меня? Что концом моего заключения будет смерть, и смерть утончённо жестокая, я не сомневался – слишком уж хорошо знал я своих судей.

The mode and the hour were all that occupied or distracted me.

Способ и срок – вот все, что меня занимало и не давало мне покоя.

My outstretched hands at length encountered some solid obstruction.

Мои вытянутые руки в конце концов наткнулись на какое-то неподвижное препятствие.

It was a wall, seemingly of stone masonry—very smooth, slimy, and cold.

Это была стена, по-видимому, каменной кладки – очень гладкая, осклизлая и холодная.

I followed it up; stepping with all the careful distrust with which certain antique narratives had inspired me.

Я пошёл вдоль неё, ступая со всею предусмотрительной недоверчивостью, какую мне внушили иные из тех старинных историй.

This process, however, afforded me no means of ascertaining the dimensions of my dungeon; as I might make its circuit, and return to the point whence I set out, without being aware of the fact; so perfectly uniform seemed the wall.

Однако таким образом мне никогда не удалось бы установить размеры моей темницы: я мог обойти её кругом и вернуться к отправной точке, не заметив этого, – настолько неразличимо однообразной казалась стена.

I therefore sought the knife which had been in my pocket, when led into the inquisitorial chamber; but it was gone; my clothes had been exchanged for a wrapper of coarse serge.

Поэтому я стал искать нож, который был у меня в кармане, когда меня вели в зал суда, – но его не оказалось; вместо прежнего платья на мне был балахон из грубой саржи.

I had thought of forcing the blade in some minute crevice of the masonry, so as to identify my point of departure.

Я рассчитывал всунуть лезвие в какую-нибудь щелочку между камнями и таким образом отметить начало пути.

The difficulty, nevertheless, was but trivial; although, in the disorder of my fancy, it seemed at first insuperable.

Возникшее затруднение было ничтожным, но расстройство мыслей делало его на первый взгляд непреодолимым.

I tore a part of the hem from the robe and placed the fragment at full length, and at right angles to the wall.

Я оторвал кусок подола от моего балахона и растянул на полу во всю длину, под прямым углом к стене.

In groping my way around the prison, I could not fail to encounter this rag upon completing the circuit.

Обходя ощупью свою тюрьму, я непременно должен был наткнуться на этот лоскут, завершив полный круг.

So, at least I thought: but I had not counted upon the extent of the dungeon, or upon my own weakness.

Так, по крайней мере, я думал; но я не принял в расчёт ни возможных размеров темницы, ни собственной слабости.

The ground was moist and slippery.

Под ногами было сыро и скользко.

I staggered onward for some time, when I stumbled and fell.

Какое-то время я, пошатываясь, двигался вперёд, потом споткнулся и упал.

My excessive fatigue induced me to remain prostrate; and sleep soon overtook me as I lay.

Тут обнаружились последствия крайнего истощения сил: я остался лежать навзничь и, так и не поднявшись, скоро уснул.

Upon awaking, and stretching forth an arm, I found beside me a loaf and a pitcher with water.

Проснувшись и вытянув вперёд руку, я нащупал подле себя хлебец и кувшин.

I was too much exhausted to reflect upon this circumstance, but ate and drank with avidity.

Я был слишком измучен, чтобы размышлять, откуда они взялись, жадно съел хлеб и выпил воду.

Shortly afterward, I resumed my tour around the prison, and with much toil came at last upon the fragment of the serge.

Спустя немного я возобновил своё путешествие вокруг темницы и после долгих усилий добрел наконец до обрывка саржи.

Up to the period when I fell I had counted fifty-two paces, and upon resuming my walk, I had counted forty-eight more—when I arrived at the rag.

К тому мгновению, когда я упал, я насчитал пятьдесят два шага, а теперь ещё сорок восемь.

There were in all, then, a hundred paces; and, admitting two paces to the yard, I presumed the dungeon to be fifty yards in circuit.

Таким образом, всего получалось сто шагов; и, полагая ярд равным двум шагам, я решил, что моя тюрьма имеет пятьдесят ярдов в окружности.

I had met, however, with many angles in the wall, and thus I could form no guess at the shape of the vault, for vault I could not help supposing it to be.

Но, так как во многих местах стена выступала углами, невозможно было сообразить, каковы истинные очертания склепа, – я не мог отделаться от мысли, что это все-таки склеп.

I had little object—certainly no hope—in these researches; but a vague curiosity prompted me to continue them.

Во всех моих разысканиях не было, пожалуй, определённой цели и, разумеется, ни капли надежды. Но какое-то непонятное любопытство побуждало меня продолжать их.

Quitting the wall, I resolved to cross the area of the enclosure.

Оторвавшись от стены, я решил пересечь этот каменный мешок.

At first I proceeded with extreme caution, for the floor, although seemingly of solid material, was treacherous with slime.

Сначала я двигался с величайшей осторожностью, ибо пол хоть и казался надёжным, но был предательски скользким.

At length, however, I took courage, and did not hesitate to step firmly; endeavoring to cross in as direct a line as possible.

Мало-помалу я осмелел и начал ступать твердо и уверенно, стараясь по возможности не сбиваться с прямой линии.

I had advanced some ten or twelve paces in this manner, when the remnant of the torn hem of my robe became entangled between my legs. I stepped on it, and fell violently on my face.

Таким образом я прошёл шагов десять-двенадцать, когда запутался в подоле своего балахона и упал как подкошенный лицом вниз.

In the confusion attending my fall, I did not immediately apprehend a somewhat startling circumstance, which yet, in a few seconds afterward, and while I still lay prostrate, arrested my attention.

Я не сразу опомнился после падения, и потому сначала от меня ускользнуло одно удивительное обстоятельство; очень быстро, однако ж ещё до того, как я успел подняться, оно привлекло моё внимание.

It was this:

Дело в следующем:

my chin rested upon the floor of the prison, but my lips and the upper portion of my head, although seemingly at a less elevation than the chin, touched nothing.

мой подбородок касался пола камеры, но губы и верхняя половина головы как бы повисли в воздухе, хотя, по-видимому, были опущены несколько ниже подбородка.

At the same time my forehead seemed bathed in a clammy vapor, and the peculiar smell of decayed fungus arose to my nostrils.

В то же время лоб окутали какие-то холодные испарения, и специфический запах гнили и плесени касался моих ноздрей.

I put forward my arm, and shuddered to find that I had fallen at the very brink of a circular pit, whose extent, of course, I had no means of ascertaining at the moment.

Я вытянул руку и с дрожью удостоверился, что упал на самом краю круглого колодца, глубину которого я, разумеется, никак не мог определить в ту минуту.

Groping about the masonry just below the margin, I succeeded in dislodging a small fragment, and let it fall into the abyss.

Ощупывая стыки плит у самого колодца, я ухитрился отковырнуть маленький кусочек цемента и бросил его вниз, в бездну.

For many seconds I hearkened to its reverberations as it dashed against the sides of the chasm in its descent; at length there was a sullen plunge into water, succeeded by loud echoes.

Долгие секунды я слышал, как он гулко отскакивает от стен зиявшего передо мной провала; наконец сердитый всплеск воды и громкое эхо.

At the same moment there came a sound resembling the quick opening, and as rapid closing of a door overhead, while a faint gleam of light flashed suddenly through the gloom, and as suddenly faded away.

И в тот же миг раздался какой-то звук, словно быстро распахнули и так же быстро захлопнули дверь у меня над головой, слабый луч света неожиданно прорезал мрак и так же неожиданно погас.

I saw clearly the doom which had been prepared for me, and congratulated myself upon the timely accident by which I had escaped.

Теперь я понял, какая участь была мне уготована, и благословлял случай, который меня спас.

Another step before my fall, and the world had seen me no more.

Ещё один шаг – и мир никогда больше не увидел бы меня.

And the death just avoided, was of that very character which I had regarded as fabulous and frivolous in the tales respecting the Inquisition.

Смерть, только что пролетевшая мимо, словно вышла из тех самых рассказов об инквизиции, которые я считал неправдоподобными и вздорными.

To the victims of its tyranny, there was the choice of death with its direst physical agonies, or death with its most hideous moral horrors.

У жертв инквизиции не было иного выбора, кроме смерти в жесточайших телесных муках или той же смерти, но в самых страшных пытках нравственных.

I had been reserved for the latter.

Меня, видимо, приберегали для последнего:

By long suffering my nerves had been unstrung, until I trembled at the sound of my own voice, and had become in every respect a fitting subject for the species of torture which awaited me.

долгие страдания до того ослабили мои нервы, что я трепетал от звука собственного голоса, и вообще трудно было выбрать жертву более подходящую для той пытки, которая меня ожидала.

Shaking in every limb, I groped my way back to the wall—resolving there to perish rather than risk the terrors of the wells, of which my imagination now pictured many in various positions about the dungeon.

Дрожа всем телом, я отполз назад к стене, решив лучше умереть подле неё, чем подвергать себя риску провалиться в один из этих чудовищных колодцев: воображение уже рисовало их мне во множестве, по всей темнице.

In other conditions of mind I might have had courage to end my misery at once by a plunge into one of these abysses; but now I was the veriest of cowards.

В ином состоянии духа я, вероятно, нашёл бы в себе мужество броситься в пропасть и разом покончить со всеми своими бедствиями, – но теперь я был самым жалким из трусов.

Neither could I forget what I had read of these pits—that the sudden extinction of life formed no part of their most horrible plan.

Вдобавок я не мог забыть того, что читал об этих колодцах: они предназначены для чего угодно, только не для того, чтобы обрывать нить жизни мгновенно.

Agitation of spirit kept me awake for many long hours, but at length I again slumbered.

Много часов подряд возбуждение не давало мне уснуть, но в конце концов я снова задремал.

Upon arousing, I found by my side, as before, a loaf and a pitcher of water.

Проснувшись, я, как и в тот раз, нашёл подле себя хлебец и воду.

A burning thirst consumed me, and I emptied the vessel at a draught.

Меня томила жгучая жажда, и я залпом осушил кувшин.

It must have been drugged—for scarcely had I drunk, before I became irresistibly drowsy.

Должно быть, в воду подмешали какого-то зелья: не успел я допить до конца, как меня охватила неодолимая дремота.

A deep sleep fell upon me—a sleep like that of death.

Я уснул глубоким сном – сном, похожим на могильный покой.

How long it lasted of course, I know not; but when, once again, I unclosed my eyes, the objects around me were visible.

Долго ли он тянулся, я, разумеется, не знаю; но, когда я снова открыл глаза, я увидел то, что меня окружало.

By a wild sulphurous lustre, the origin of which I could not at first determine, I was enabled to see the extent and aspect of the prison.

При фантастическом, зеленовато-жёлтом освещении, источник которого я обнаружил не сразу, мне открылись размеры и устройство моей тюрьмы.

In its size I had been greatly mistaken.

Оказалось, что я сильно ошибся:

The whole circuit of its walls did not exceed twenty-five yards.

протяжённость стен не превышала двадцати пяти ярдов.

For some minutes this fact occasioned me a world of vain trouble; vain indeed!

В течение нескольких минут это обстоятельство служило для меня источником немалой, но бессмысленной тревоги – вот уже поистине бессмысленной:

for what could be of less importance, under the terrible circumstances which environed me, then the mere dimensions of my dungeon?

ибо что могло иметь меньшее значение в этих страшных обстоятельствах, нежели размеры темницы?

But my soul took a wild interest in trifles, and I busied myself in endeavors to account for the error I had committed in my measurement.

Но мой дух проникся неизъяснимым интересом к мелочам, и я погрузился в размышления, пытаясь объяснить ошибку в расчетах, которую я допустил.

The truth at length flashed upon me.

Наконец меня осенило.

In my first attempt at exploration I had counted fifty-two paces, up to the period when I fell; I must then have been within a pace or two of the fragment of serge; in fact, I had nearly performed the circuit of the vault.

В первую половину обследования я насчитал пятьдесят два шага; в момент падения я был, вероятно, в одном или двух шагах от обрывка саржи, то есть почти закончил обход склепа. Потом я заснул, а проснувшись, по всей видимости, пошёл в обратном направлении.

I then slept—and, upon awaking, I must have returned upon my steps—thus supposing the circuit nearly double what it actually was.

Вот почему я и представил себе протяжённость темницы почти вдвое большей, чем она была на самом деле.

My confusion of mind prevented me from observing that I began my tour with the wall to the left, and ended it with the wall to the right.

Смятение в мыслях помешало мне заметить, что стена, которая вначале была слева от меня, потом оказалась справа.

I had been deceived, too, in respect to the shape of the enclosure.

Заблуждался я и относительно очертаний своей тюрьмы.

In feeling my way I had found many angles, and thus deduced an idea of great irregularity; so potent is the effect of total darkness upon one arousing from lethargy or sleep!

Подвигаясь ощупью, я обнаружил множество углов, и отсюда пришёл к заключению о чрезвычайной неправильности её формы, – с такой силой воздействует полный мрак на человека, пробудившегося от летаргии или даже просто от крепкого сна.

The angles were simply those of a few slight depressions, or niches, at odd intervals.

Углы оказались самыми обыкновенными впадинами, или нишами, расположенными на неодинаковом расстоянии одна от другой.

The general shape of the prison was square.

В целом же камера была квадратная.

What I had taken for masonry seemed now to be iron, or some other metal, in huge plates, whose sutures or joints occasioned the depression.

То, что я принял за каменную кладку, теперь превратилось в огромные плиты из железа или какого-то другого металла, а швы или стыки между ними и образовали впадины.

The entire surface of this metallic enclosure was rudely daubed in all the hideous and repulsive devices to which the charnel superstition of the monks has given rise.

Поверхность металла была грубо размалёвана всеми страшными и отталкивающими эмблемами, какие только могли подсказать монахам их суеверные представления о загробной жизни.

The figures of fiends in aspects of menace, with skeleton forms, and other more really fearful images, overspread and disfigured the walls.

Злые духи в виде скелетов с грозно занесенною рукой и другие, менее фантастические, но ещё более страшные изображения покрывали и безобразили стены.

I observed that the outlines of these monstrosities were sufficiently distinct, but that the colors seemed faded and blurred, as if from the effects of a damp atmosphere.

Я заметил, что, хотя контуры этих страшилищ выступают отчётливо, краски, казалось, поблёкли и расплылись – словно под действием влаги.

I now noticed the floor, too, which was of stone.

Я увидел также, что пол подо мною каменный.

In the centre yawned the circular pit from whose jaws I had escaped; but it was the only one in the dungeon.

В середине зияло круглое отверстие колодца, пасти которого мне удалось избегнуть; но других колодцев, кроме этого, в моей темнице не было.

All this I saw indistinctly and by much effort—for my personal condition had been greatly changed during slumber.

Все это я различал лишь смутно и с большим трудом, ибо моё собственное положение за время сна резко переменилось.

I now lay upon my back, and at full length, on a species of low framework of wood. To this I was securely bound by a long strap resembling a surcingle.

Теперь я лежал на спине, вытянувшись во весь рост на чем-то вроде низкой деревянной скамейки, крепко привязанный к ней длинным ремнём, похожим на подпругу.

It passed in many convolutions about my limbs and body, leaving at liberty only my head, and my left arm to such extent that I could, by dint of much exertion, supply myself with food from an earthen dish which lay by my side on the floor.

Он многократно обвивал моё туловище и конечности, оставляя свободной голову, а также левую руку, – но лишь настолько, чтобы я после долгих усилий мог дотянуться до глиняной миски с едою, стоявшей подле на полу.

I saw, to my horror, that the pitcher had been removed.

К своему ужасу, я обнаружил, что кувшин унесли.

I say to my horror—for I was consumed with intolerable thirst.

Я говорю «к ужасу» – потому что меня томила нестерпимая жажда.

This thirst it appeared to be the design of my persecutors to stimulate—for the food in the dish was meat pungently seasoned.

Вероятно, в намерения моих мучителей входило распалить эту жажду ещё сильнее, ибо в миске лежало приправленное пряностями мясо.

Looking upward, I surveyed the ceiling of my prison.

Подняв глаза, я увидел потолок моей тюрьмы.

It was some thirty or forty feet overhead, and constructed much as the side walls.

Он был в тридцати или сорока футах надо мной и выглядел примерно так же, как и стены.

In one of its panels a very singular figure riveted my whole attention.

Необычайного вида фигура, написанная на одной из его плит, приковала моё внимание.

It was the painted figure of Time as he is commonly represented, save that, in lieu of a scythe, he held what, at a casual glance, I supposed to be the pictured image of a huge pendulum such as we see on antique clocks.

Это была фигура Времени, каким его обычно изображают, только вместо косы оно держало в руках какой-то предмет, при беглом взгляде напомнивший мне длинный маятник, вроде тех, что мы видим на старинных часах.

There was something, however, in the appearance of this machine which caused me to regard it more attentively.

Было, однако, в этом маятнике что-то такое, что заставило меня всмотреться в него повнимательнее.

While I gazed directly upward at it (for its position was immediately over my own) I fancied that I saw it in motion.

И, когда я пристально глядел прямо вверх (маятник находился как раз надо мною), мне вдруг почудилось, что он движется.

In an instant afterward the fancy was confirmed.

В следующий миг это впечатление подтвердилось.

Its sweep was brief, and of course slow.

Размахи маятника были короткие и очень медленные.

I watched it for some minutes, somewhat in fear, but more in wonder.

Несколько минут я следил за ним со смутным чувством страха, но ещё больше – изумления.

Wearied at length with observing its dull movement, I turned my eyes upon the other objects in the cell.

Устав наконец наблюдать за этими однообразными движениями, я принялся смотреть по сторонам.

A slight noise attracted my notice, and, looking to the floor, I saw several enormous rats traversing it.

Лёгкий шум донёсся до моих ушей, и, взглянув на пол, я увидел множество огромных крыс, бегавших от стены к стене.

They had issued from the well, which lay just within view to my right.

Они вылезали из колодца, который находился справа от меня, в моем поле моего зрения.

Even then, while I gazed, they came up in troops, hurriedly, with ravenous eyes, allured by the scent of the meat.

Они появлялись целыми полчищами прямо у меня на глазах – поспешно, жадно, привлечённые запахом мяса.

From this it required much effort and attention to scare them away.

Мне стоило немалого труда удержать их на расстоянии от миски.

It might have been half an hour, perhaps even an hour, (for I could take but imperfect note of time) before I again cast my eyes upward.

Прошло, пожалуй, полчаса, а может быть, и час (я мог судить о времени лишь очень приблизительно), прежде чем я снова поднял глаза к потолку.

What I then saw confounded and amazed me.

То, что я увидел, смутило и озадачило меня.

The sweep of the pendulum had increased in extent by nearly a yard.

Размахи маятника удлинились примерно на целый ярд.

As a natural consequence, its velocity was also much greater.

Вместе с тем и скорость стала гораздо больше.

But what mainly disturbed me was the idea that had perceptibly descended.

Но сильнее всего меня взволновала мысль о том, что маятник заметно опустился.

I now observed—with what horror it is needless to say—that its nether extremity was formed of a crescent of glittering steel, about a foot in length from horn to horn; the horns upward, and the under edge evidently as keen as that of a razor.

Теперь я рассмотрел – надо ли говорить, с каким ужасом? – что нижняя его часть представляла собой сверкающий стальной полумесяц длиной с фут (от рога до рога); кончики рогов были обращены вверх, а лезвие казалось острым, как бритва.

Like a razor also, it seemed massy and heavy, tapering from the edge into a solid and broad structure above.

Выше, над лезвием, полумесяц утолщался – тоже как бритва – и был, по-видимому, массивным, тяжёлым, несокрушимым.

It was appended to a weighty rod of brass, and the whole hissed as it swung through the air.

Он висел на толстом медном стержне и с громким свистом рассекал воздух.

I could no longer doubt the doom prepared for me by monkish ingenuity in torture.

Так вот, значит, какую смерть избрала для меня монашеская изобретательность в пытках!

My cognizance of the pit had become known to the inquisitorial agents— the pit , whose horrors had been destined for so bold a recusant as myself—the pit, typical of hell, and regarded by rumor as the Ultima Thule of all their punishments.

То, что я разгадал тайну колодца, стало известно инквизиторам, – колодца, ужасам которого обрекали дерзких, нераскаявшихся грешников вроде меня; колодца, который был, по слухам, прообразом ада – Ultima Thule всех казней.

The plunge into this pit I had avoided by the merest of accidents, I knew that surprise, or entrapment into torment, formed an important portion of all the grotesquerie of these dungeon deaths.

Чистая случайность спасла меня от падения в этот колодец; а я знал, что неожиданность, внезапность были неотъемлемым спутником любой изощрённой пытки в этих застенках.

Having failed to fall, it was no part of the demon plan to hurl me into the abyss; and thus (there being no alternative) a different and a milder destruction awaited me.

Но я оступился раньше, чем следовало, и это нарушило дьявольский план низвержения преступника в бездну, а потому (иного выхода не было) меня ожидала другая, более милосердная смерть.

Milder!

Милосердная!

I half smiled in my agony as I thought of such application of such a term.

Я даже улыбнулся при мысли о таком применении такого слова.

What boots it to tell of the long, long hours of horror more than mortal, during which I counted the rushing vibrations of the steel!

Что пользы рассказывать о долгих, долгих часах более чем смертельного ужаса, в продолжение которых я непрерывно считал стремительные размахи стали.

Inch by inch—line by line—with a descent only appreciable at intervals that seemed ages—down and still down it came!

Дюйм за дюймом, линия за линией, удлиняясь так медленно, что, казалось, протекали века, пока это становилось заметным, – все ниже и ниже опускался маятник!

Days passed—it might have been that many days passed—ere it swept so closely over me as to fan me with its acrid breath.

Прошли дни, может быть, много дней – и вот он уже проносится так близко, что веет мне в лицо едким дыханием.

The odor of the sharp steel forced itself into my nostrils.

Запах остро отточенной стали врывается в мои ноздри.

I prayed—I wearied heaven with my prayer for its more speedy descent.

Я молился, я непрестанно молил небеса ускорить его спуск.

I grew frantically mad, and struggled to force myself upward against the sweep of the fearful scimitar.

Обезумев, я рвался вверх, навстречу размахам чудовищного ятагана.

And then I fell suddenly calm, and lay smiling at the glittering death, as a child at some rare bauble.

А потом внезапно опускался на свою скамейку и лежал спокойно, улыбаясь сверкающей смерти, словно дитя – редкостной игрушке.

There was another interval of utter insensibility; it was brief; for, upon again lapsing into life there had been no perceptible descent in the pendulum.

И снова – провал, глубочайшее забытье; оно было непродолжительным, ибо, вернувшись к жизни, я не заметил, чтобы маятник сколько-нибудь опустился.

But it might have been long; for I knew there were demons who took note of my swoon, and who could have arrested the vibration at pleasure.

Но оно могло быть и долгим: ведь демоны инквизиции (я знал это наверное) следили за мной и, заметив мой обморок, могли умышленно остановить маятник.

Upon my recovery, too, I felt very—oh!

Очнувшись, я почувствовал крайнюю – нет, больше! –

inexpressibly—sick and weak, as if through long inanition.

невыразимую усталость и слабость, словно после долгого, изнурительного поста.

Even amid the agonies of that period, the human nature craved food.

Невзирая на все страдания, моя человеческая природа властно требовала пищи.

With painful effort I outstretched my left arm as far as my bonds permitted, and took possession of the small remnant which had been spared me by the rats.

С мучительным усилием я вытянул руку, насколько позволяли мои путы, и добрался до ничтожных объедков, оставленных мне крысами.

As I put a portion of it within my lips, there rushed to my mind a half formed thought of joy—of hope.

И, когда я положил первый кусок в рот, в моем сознании сверкнуло какое-то подобие радости…

Yet what business had I with hope?

надежды. Я — и надежда?

It was, as I say, a half formed thought—man has many such, which are never completed.

Нет, невозможно, несовместно! Но я уже сказал, что это было одно из тех зыбких подобий, которые часто рождаются в человеческом сознании и гибнут в самом зародыше.

I felt that it was of joy—of hope; but felt also that it had perished in its formation.

Я ощущал радость и надежду, но я ощущал также, что они увяли, не распустившись.

In vain I struggled to perfect—to regain it.

Напрасны были усилия углубить их… вернуть:

Long suffering had nearly annihilated all my ordinary powers of mind.

долгие страдания лишили мой дух почти всей его силы, всех способностей.

I was an imbecile—an idiot.

Я превратился в слабоумного, в идиота.

The vibration of the pendulum was at right angles to my length.

Моё тело лежало под прямым углом к плоскости размахов маятника.

I saw that the crescent was designed to cross the region of the heart.

Я видел, что полумесяц должен рассечь мне грудь как раз там, где бьётся сердце.

It would fray the serge of my robe—it would return and repeat its operations—again—and again.

Он продерёт саржу моего халата, он будет уходить и возвращаться, уходить и возвращаться, уходить и возвращаться – снова, снова и снова.

Notwithstanding its terrifically wide sweep (some thirty feet or more) and the hissing vigor of its descent, sufficient to sunder these very walls of iron, still the fraying of my robe would be all that, for several minutes, it would accomplish.

Несмотря на ужасающую ширь его размахов (футов тридцать, а то и больше), на мощь его свистящего падения, достаточную, чтобы разрушить даже эти стены из железа, все же в течение нескольких минут он будет продирать мой халат – и только.

And at this thought I paused.

На этой мысли я остановился.

I dared not go farther than this reflection.

Я не дерзнул пойти дальше.

I dwelt upon it with a pertinacity of attention—as if, in so dwelling, I could arrest here the descent of the steel.

Я держался за неё настойчиво и цепко, словно такая задержка способна была предотвратить дальнейший спуск стального лезвия.

I forced myself to ponder upon the sound of the crescent as it should pass across the garment—upon the peculiar thrilling sensation which the friction of cloth produces on the nerves.

Я заставил себя думать о том, с каким звуком будет скользить полумесяц по платью, об особой дрожи, которую сообщает нервам трение одежды о тело.

I pondered upon all this frivolity until my teeth were on edge.

Я размышлял об этих пустяках до тех пор, пока не заскрипел зубами от отвращения.

Down—steadily down it crept.

Вниз – тихо и непреклонно маятник сползал вниз.

I took a frenzied pleasure in contrasting its downward with its lateral velocity.

Я находил какое-то исступленное удовольствие, сравнивая это движение вниз со скоростью его размахов.

To the right—to the left—far and wide—with the shriek of a damned spirit!

Вправо – влево – то удаляясь – то снова приближаясь – визжа, точно грешники в аду!

to my heart with the stealthy pace of the tiger!

Стопою тигра крадётся он к моему сердцу!

I alternately laughed and howled as the one or the other idea grew predominant.

И я то хохотал, то выл – в зависимости от того, какие чувства брали верх.

Down—certainly, relentlessly down!

Вниз, вниз – уверенно и безжалостно!

It vibrated within three inches of my bosom!

Вот он уже проносится в трёх дюймах от моей груди.

I struggled violently, furiously, to free my left arm.

Я извивался в своих путах бешено, неистово, чтобы высвободить левую руку.

This was free only from the elbow to the hand.

Она была свободна лишь от локтя до кисти.

I could reach the latter, from the platter beside me, to my mouth, with great effort, but no farther.

С большим трудом я мог двигать ею в пространстве между глиняной миской рядом со скамьёй и моим ртом, – но не дальше.

Could I have broken the fastenings above the elbow, I would have seized and attempted to arrest the pendulum.

Если бы мне удалось разорвать путы, стягивающие локоть, я бы попытался схватить маятник, остановить его!

I might as well have attempted to arrest an avalanche!

С таким же успехом мог бы я остановить лавину.

Down—still unceasingly—still inevitably down!

Вниз, вниз – все так же упорно, все так же неотвратимо!

I gasped and struggled at each vibration. I shrunk convulsively at its every sweep.

Я задыхался и корчился при каждом взмахе, пытаясь вдавить своё тело в скамью, когда он проносился надо мною.

My eyes followed its outward or upward whirls with the eagerness of the most unmeaning despair; they closed themselves spasmodically at the descent, although death would have been a relief, oh, how unspeakable!

Мой взор следовал за взлётами и падениями маятника с упорством и бессмысленностью предельного отчаяния; видя его приближение, я всякий раз судорожно жмурился, хотя смерть была бы блаженным избавлением – о! несказанно блаженным!

Still I quivered in every nerve to think how slight a sinking of the machinery would precipitate that keen, glistening axe upon my bosom.

И все же каждый нерв во мне трепетал при мысли о том, какое ничтожное движение механизма обрушит этот острый сверкающий топор на мою грудь.

It was hope that prompted the nerve to quiver—the frame to shrink.

То была надежда: слыша её голос, трепетали нервы… скамейка точно уходила в пол…

It was hope—the hope that triumphs on the rack—that whispers to the death-condemned even in the dungeons of the Inquisition.

То была надежда – та самая надежда, которая торжествует победу даже на дыбе и даже в застенках инквизиции шепчет осужденному на смерть слово утешения.

I saw that some ten or twelve vibrations would bring the steel in actual contact with my robe, and with this observation there suddenly came over my spirit all the keen, collected calmness of despair.

Я увидел, что ещё десять-двенадцать взмахов, и сталь коснётся моего платья; вместе с этим наблюдением ко мне пришла вся ясность, вся собранность, все спокойствие отчаяния.

For the first time during many hours—or perhaps days—I thought.

И впервые за много часов (а может быть, дней) я начал думать.

It now occurred to me that the bandage, or surcingle, which enveloped me, was unique.

Я вдруг сообразил, что подпруга или путы, которыми я обвит, – это цельный кусок.

I was tied by no separate cord.

Я был связан одним-единственным ремнём.

The first stroke of the razorlike crescent athwart any portion of the band, would so detach it that it might be unwound from my person by means of my left hand.

Первый же удар острого, как бритва, полумесяца, – при условии, что он заденет ремень, – рассек бы его, и я оказался бы в состоянии левой рукой распустить стягивающие меня витки.

But how fearful, in that case, the proximity of the steel!

Но как ужасающе близко скользнёт в этот миг сталь!

The result of the slightest struggle how deadly!

Каким смертоносным может оказаться малейшее неверное движение!

Was it likely, moreover, that the minions of the torturer had not foreseen and provided for this possibility?

Да и мыслимое ли дело, чтобы подручные палача не предвидели, не предугадали такой возможности?!

Was it probable that the bandage crossed my bosom in the track of the pendulum?

Есть ли хоть какая-нибудь вероятность, что ремень у меня на груди скрещивается с линией движения маятника?

Dreading to find my faint, and, as it seemed, my last hope frustrated, I so far elevated my head as to obtain a distinct view of my breast.

Страшась обмануться в моей слабой и, по-видимому, последней надежде, я приподнял голову настолько, чтобы получше разглядеть свою грудь.

The surcingle enveloped my limbs and body close in all directions—save in the path of the destroying crescent.

Тугие кольца «подпруги», охватывавшие мои конечности и туловище, шли во всех направлениях, – но на пути губительного полумесяца их не было.

Scarcely had I dropped my head back into its original position, when there flashed upon my mind what I cannot better describe than as the unformed half of that idea of deliverance to which I have previously alluded, and of which a moiety only floated indeterminately through my brain when I raised food to my burning lips.

Не успел я снова опустить голову, как вдруг меня осенило. Это была – я не могу описать её иначе – зыбкая и бесформенная прежде половина того плана избавления, о котором я уже упоминал: другая его часть смутно проплыла в моем сознании, когда я подносил пищу к своим запёкшимся губам.

The whole thought was now present—feeble, scarcely sane, scarcely definite,—but still entire. I proceeded at once, with the nervous energy of despair, to attempt its execution.

Теперь я держал в руках всю мысль полностью – пусть бледную, пусть едва ли здравую и не совсем отчётливую, но всю целиком, и тут же с лихорадочной энергией отчаяния приступил к её исполнению.

For many hours the immediate vicinity of the low framework upon which I lay had been literally swarming with rats.

Уже много часов пол вокруг низкой скамьи, на которой я лежал, буквально кишел крысами – хищными, наглыми, алчными:

They were wild, bold, ravenous—their red eyes glaring upon me as if they waited but for motionlessness on my part to make me their prey.

их красные глазки смотрели на меня пристально и свирепо, словно они были уверены, что добыча от них не уйдёт, и только ждали, когда я перестану шевелиться.

“To what food,” I thought, “have they been accustomed in the well?”

«Чем же они обычно питаются в этом подземелье?» – думал я.

They had devoured, in spite of all my efforts to prevent them, all but a small remnant of the contents of the dish.

Невзирая на все мои усилия их отогнать, они сожрали почти все, что было в миске, оставив лишь жалкие объедки.

I had fallen into an habitual see-saw, or wave of the hand about the platter; and, at length, the unconscious uniformity of the movement deprived it of effect.

Я непрерывно размахивал рукою над миской, и в конце концов невольное однообразие этого движения лишило его всякой действенности.

In their voracity the vermin frequently fastened their sharp fangs in my fingers.

Прожорливые грызуны то и дело впивались мне в пальцы своими острыми клыками.

With the particles of the oily and spicy viand which now remained, I thoroughly rubbed the bandage wherever I could reach it; then, raising my hand from the floor, I lay breathlessly still.

Уцелевшими кусочками жирного, остро приправленного кушанья я густо натер ремень повсюду, куда только смог дотянуться; потом перестал махать рукой и оцепенел, затаив дыхание.

At first the ravenous animals were startled and terrified at the change—at the cessation of movement.

В первую минуту маленькие хищники были озадачены и испуганы этой переменой – внезапной неподвижностью их жертвы.

They shrank alarmedly back; many sought the well.

В тревоге они отпрянули, многие юркнули в колодец.

But this was only for a moment.

Но это длилось лишь минуту.

I had not counted in vain upon their voracity.

Мои расчёты на их прожорливость оправдались.

Observing that I remained without motion, one or two of the boldest leaped upon the frame-work, and smelt at the surcingle.

Заметив, что я по-прежнему недвижим, две или три из числа самых отчаянных вспрыгнули на скамью и принялись обнюхивать «подпругу».

This seemed the signal for a general rush.

Это послужило как бы сигналом к общему нападению.

Forth from the well they hurried in fresh troops.

Из колодца хлынули новые орды крыс.

They clung to the wood—they overran it, and leaped in hundreds upon my person.

Они карабкались по ножкам деревянной скамьи, взбирались на неё, сотнями бегали по моему телу.

The measured movement of the pendulum disturbed them not at all.

Размеренное движение маятника нимало их не беспокоило.

Avoiding its strokes they busied themselves with the anointed bandage.

Увёртываясь от ударов, они занялись смазанным жиром ремнём. Они теснили и сталкивали друг друга, их полчище все росло и росло.

They pressed—they swarmed upon me in ever accumulating heaps. They writhed upon my throat; their cold lips sought my own; I was half stifled by their thronging pressure; disgust, for which the world has no name, swelled my bosom, and chilled, with a heavy clamminess, my heart.

Они копошились у меня на шее, их холодные губы тыкались в мои губы, я уже задыхался под их тяжестью; чудовищное отвращение, которому нет имени на земном языке, стиснуло мне грудь и каким-то липким холодом заливало сердце.

Yet one minute, and I felt that the struggle would be over.

Но ещё минута – и я понял, что дело идёт к концу.

Plainly I perceived the loosening of the bandage.

Я отчётливо чувствовал, как ослабевают путы.

I knew that in more than one place it must be already severed.

Я знал, что в нескольких местах они уже, должно быть, разгрызены.

With a more than human resolution I lay still.

И сверхчеловеческим усилием воли я заставил себя лежать неподвижно.

Nor had I erred in my calculations—nor had I endured in vain.

Я не ошибся в своих расчетах, и моё терпение не было тщетным!

I at length felt that I was free.

Наконец-то я почувствовал себя свободным.

The surcingle hung in ribands from my body.

Обрывки ремня свисали на пол.

But the stroke of the pendulum already pressed upon my bosom.

Но маятник почти касался уже моей груди.

It had divided the serge of the robe. It had cut through the linen beneath. Twice again it swung, and a sharp sense of pain shot through every nerve.

Он рассек саржу халата, он разрезал белье; ещё два размаха – и острая боль пронизала каждый мой нерв.

But the moment of escape had arrived.

Но миг спасения настал.

At a wave of my hand my deliverers hurried tumultuously away.

Я шевельнул рукой, и мои избавители с шумом кинулись кто куда.

With a steady movement—cautious, sidelong, shrinking, and slow—I slid from the embrace of the bandage and beyond the reach of the scimitar.

Ровным движением – осторожно, медленно, вбок и назад – я выскользнул из тесных объятий ремня и стал недосягаем для кривого лезвия.

For the moment, at least, I was free.

Что бы ни случилось дальше, в этот миг я был свободен.

Free!—and in the grasp of the Inquisition!

Свободен – и в когтях у инквизиции!

I had scarcely stepped from my wooden bed of horror upon the stone floor of the prison, when the motion of the hellish machine ceased and I beheld it drawn up, by some invisible force, through the ceiling.

Едва я поднялся со своего деревянного ложа – ложа ужаса! – и ступил на каменный пол темницы, как движение дьявольского механизма прекратилось, и какая-то невидимая сила подняла его вверх, через потолок.

This was a lesson which I took desperately to heart.

Это было уроком для меня, уроком, который наполнил моё сердце отчаянием.

My every motion was undoubtedly watched.

За каждым моим движением, несомненно, следят.

Free!—

Свободен!

!—I had but escaped death in one form of agony, to be delivered unto worse than death in some other.

Ха! Я избежал мучительной смерти в одном из её обличий лишь для того, чтобы увидеть иное, ещё более страшное, чем сама смерть.

With that thought I rolled my eves nervously around on the barriers of iron that hemmed me in.

С этой мыслью я обвёл беспокойным взглядом железные плиты, которые скрывали меня от мира.

Something unusual—some change which, at first, I could not appreciate distinctly—it was obvious, had taken place in the apartment.

Что-то новое, какое-то явное изменение, – сначала я не мог сообразить, какое именно, – произошло в обличии камеры.

For many minutes of a dreamy and trembling abstraction, I busied myself in vain, unconnected conjecture.

Дрожа от возбуждения, теряясь в бессвязных догадках, я на несколько минут погрузился в странную мечтательную рассеянность.

During this period, I became aware, for the first time, of the origin of the sulphurous light which illumined the cell.

Тут я впервые отдал себе отчет в том, откуда исходит тот фосфорический свет, озаряющий мою тюрьму.

It proceeded from a fissure, about half an inch in width, extending entirely around the prison at the base of the walls, which thus appeared, and were, completely separated from the floor.

Он лился сквозь щель шириною вполдюйма, которая опоясывала всю камеру у самого основания стен; таким образом, стены, по-видимому, не были соединены с полом.

I endeavored, but of course in vain, to look through the aperture.

Я попытался выглянуть через эту щель, но, разумеется, безуспешно.

As I arose from the attempt, the mystery of the alteration in the chamber broke at once upon my understanding.

Когда вслед за этим я снова выпрямился, загадочные перемены, происходившие вокруг, стали мне вдруг понятны.

I have observed that, although the outlines of the figures upon the walls were sufficiently distinct, yet the colors seemed blurred and indefinite.

Я уже говорил, что, хотя очертания фигур на стенах были довольно отчётливы, краски казались потускневшими, расплывшимися.

These colors had now assumed, and were momentarily assuming, a startling and most intense brilliancy, that gave to the spectral and fiendish portraitures an aspect that might have thrilled even firmer nerves than my own.

Теперь эти краски засверкали, и с каждым мигом их пугающий блеск становился все ярче, что придавало дьявольским, призрачным изображениям такой вид, который способен был привести в трепет и более крепкие нервы, нежели мои.

Demon eyes, of a wild and ghastly vivacity, glared upon me in a thousand directions, where none had been visible before, and gleamed with the lurid lustre of a fire that I could not force my imagination to regard as unreal. Unreal! —

Очи демонов, тысячи очей, с жуткою, чудовищной живостью пристально глядели на меня отовсюду, даже оттуда, где раньше не было видно ничего, и мерцали зловещим огнём, который моё воображение не в силах было представить себе нематериальным.

—Even while I breathed there came to my nostrils the breath of the vapour of heated iron!

Нематериальным – как бы не так! До моих ноздрей уже доносилось дыхание раскалённого железа.

A suffocating odour pervaded the prison!

Удушающие пары наполнили темницу.

A deeper glow settled each moment in the eyes that glared at my agonies!

Все жарче разгорались глаза, неотступно следившие за моими страданиями.

A richer tint of crimson diffused itself over the pictured horrors of blood.

Все ярче становился багровый свет, заливавший кровавые фигуры на стенах.

I panted!

Я задыхался!

I gasped for breath!

Я судорожно ловил ртом воздух!

There could be no doubt of the design of my tormentors—oh!

Можно ли было ещё сомневаться в намерениях моих палачей – о-о-о!

most unrelenting! oh! most demoniac of men!

самых безжалостных, самых неумолимых среди исчадий ада!

I shrank from the glowing metal to the centre of the cell.

Пятясь от раскалённого металла, я отступал к центру темницы.

Amid the thought of the fiery destruction that impended, the idea of the coolness of the well came over my soul like balm.

Среди дум об огненной гибели, которая меня ожидала, мысль о прохладе колодца пролилась на душу бальзамом.

I rushed to its deadly brink.

Я ринулся к его смертоносному краю.

I threw my straining vision below.

Я устремил свой истомившийся взор вниз.

The glare from the enkindled roof illumined its inmost recesses.

Сияние, исходившее от пламенеющей кровли, освещало самые укромные закоулки внутри колодца.

Yet, for a wild moment, did my spirit refuse to comprehend the meaning of what I saw.

И все же в продолжение какого-то мига дух мой, словно помутившись, отказывался постигнуть значение того, что я увидел.

At length it forced—it wrestled its way into my soul—it burned itself in upon my shuddering reason.

Но в конце концов оно пробилось… силой проложило себе путь в сознание… ожогом врезалось в мой содрогающийся рассудок!

Oh!

О!

for a voice to speak!—

Язык мне не повинуется…

!—oh!

О!

horror!—oh!

Какой ужас…

any horror but this!

ужас, не сравнимый ни с чем на свете!

With a shriek, I rushed from the margin, and buried my face in my hands—weeping bitterly.

С воплем я отпрянул назад и, спрятав лицо в ладони, зарыдал.

The heat rapidly increased, and once again I looked up, shuddering as with a fit of the ague.

Жар быстро усиливался, и, трясясь, словно в приступе лихорадки, я снова поднял глаза.

There had been a second change in the cell—and now the change was obviously in the form.

Опять перемены – на этот раз заметно переменилась форма темницы.

As before, it was in vain that I, at first, endeavoured to appreciate or understand what was taking place.

Как и раньше, первая попытка правильно оценить или хотя бы понять, что творится вокруг, была безуспешной.

But not long was I left in doubt.

Но растерянность и сомнения были недолги.

The Inquisitorial vengeance had been hurried by my two-fold escape, and there was to be no more dallying with the King of Terrors.

Дважды ускользнув от смерти, я заставил инквизиторов поспешить с возмездием, повелитель ужасов не был более склонен терять время попусту.

The room had been square.

Прежде камера была квадратной.

I saw that two of its iron angles were now acute—two, consequently, obtuse.

Теперь я увидел, что два её железных угла сделались острыми, а два других – в согласии с этим – тупыми.

The fearful difference quickly increased with a low rumbling or moaning sound.

Это страшное различие стремительно возрастало с каким-то глухим грохотом, а может быть, и стоном.

In an instant the apartment had shifted its form into that of a lozenge.

В одно мгновение комната приняла форму ромба.

But the alteration stopped not here—I neither hoped nor desired it to stop.

Но движение стен не остановилось… и сам я уже не надеялся, да и не хотел, чтобы оно остановилось.

I could have clasped the red walls to my bosom as a garment of eternal peace.

Поскорее бы сдавили мою грудь эти багровые плиты – риза вечного успокоения.

“Death,” I said, “any death but that of the pit!”

«Смерть, – твердил я, – любая смерть, только не в колодце!»

Fool!

Глупец!

might I have not known that into the pit it was the object of the burning iron to urge me?

Как это я сразу не догадался, что именно в колодец должно загнать меня раскалённое железо!

Could I resist its glow?

Мог ли я выдержать жар этих стен?

or, if even that, could I withstand its pressure?

А если бы даже и мог – в силах ли я был не отступить перед их напором?

And now, flatter and flatter grew the lozenge, with a rapidity that left me no time for contemplation.

А ромб делался все у́же, у́же – с быстротою, не оставлявшей времени для размышлений.

Its centre, and of course, its greatest width, came just over the yawning gulf.

Его центр и, следовательно, наиболее широкая его часть находилась в точности над зияющей пропастью.

I shrank back—but the closing walls pressed me resistlessly onward.

Я пятился назад, но сдвигающиеся стены с непреодолимой силой толкали меня вперёд.

At length for my seared and writhing body there was no longer an inch of foothold on the firm floor of the prison.

В конце концов для моего опалённого, истерзанного тела не осталось и дюйма на твёрдом полу тюрьмы.

I struggled no more, but the agony of my soul found vent in one loud, long, and final scream of despair.

Я больше не сопротивлялся, но предсмертные муки моей души излились в одном громком, долгом, последнем вопле отчаяния.

I felt that I tottered upon the brink—I averted my eyes—

Я чувствовал, что балансирую на самом краю… Я отвернул лицо… И вдруг…

There was a discordant hum of human voices!

Нестройный гул человеческих голосов!

There was a loud blast as of many trumpets!

Громкий рев, словно взвыли тысячи труб!

There was a harsh grating as of a thousand thunders!

Резкий, скрипучий удар, словно грянули тысячи громов!

The fiery walls rushed back!

Огненные стены отпрянули!

An outstretched arm caught my own as I fell, fainting, into the abyss.

Чья-то протянутая рука поймала мою руку в то самое мгновение, когда я, теряя сознание, уже падал в бездну.

It was that of General Lasalle.

То был генерал Ласаль.

The French army had entered Toledo.

Французские войска вошли в Толедо.

The Inquisition was in the hands of its enemies.

Инквизиция была в руках её врагов.

Get short URL

Text alignment