Reading room | Edgar Allan Poe | The literary life of Thingum Bob, Esq | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

(Бывший редактор журнала «Абракадабра»)

Написано им самим

I am now growing in years, and—since I understand that Shakespeare and Mr. Emmons are deceased—it is not impossible that I may even die.

Я уже в летах, и так как мне известно, что Шекспир и мистер Эммонс скончались, то не исключено, что даже я могу умереть.

It has occurred to me, therefore, that I may as well retire from the field of Letters and repose upon my laurels.

Мысль об этом побуждает меня оставить литературное поприще и почить на лаврах.

But I am ambitious of signalizing my abdication of the literary sceptre by some important bequest to posterity; and, perhaps, I cannot do a better thing than just pen for it an account of my earlier career.

Но я горю желанием ознаменовать моё отречение от литературного скипетра каким-нибудь ценным даром потомству, и, пожалуй, самое лучшее — это описать начало моей карьеры.

My name, indeed, has been so long and so constantly before the public eye, that I am not only willing to admit the naturalness of the interest which it has everywhere excited, but ready to satisfy the extreme curiosity which it has inspired.

Право же, имя моё так долго и часто мелькало перед глазами публики, что я не только считаю совершенно естественным вызванный им интерес, по и готов удовлетворить то крайнее любопытство, которое им возбуждено.

In fact, it is no more than the duty of him who achieves greatness to leave behind him, in his ascent, such landmarks as may guide others to be great.

Действительно, долг всякого, кто достигает величия, — оставлять на пути своего восхождения вехи, которые могут помочь другим стать великими.

I propose, therefore, in the present paper, (which I had some idea of calling “Memoranda to serve for the Literary History of America,”) to give a detail of those important, yet feeble and tottering first steps, by which, at length, I attained the high road to the pinnacle of human renown.

Поэтому в настоящем труде (у меня была мысль озаглавить его «Материалы к абрису литературной истории Америки») я предполагаю подробно рассказать о тех пусть ещё слабых и робких, но знаменательных первых шагах, которые вывели меня на широкую дорогу, ведущую к вершине славы.

Of one’s very remote ancestors it is superfluous to say much.

Об очень отдаленных предках распространяться излишне.

My father, Thomas Bob, Esq.,

Мой отец, Томас Там, эскв.,

stood for many years at the summit of his profession, which was that of a merchant-barber, in the city of Smug. His warehouse was the resort of all the principal people of the place, and especially of the editorial corps—a body which inspires all about it with profound veneration and awe.

в течение многих лет был самым известным в Фат-сити парикмахером — фирма «Томас Там и Ко». Его заведение служило прибежищем для знатных людей города, особенно журнальной братии — сословия, которое всем внушает глубокое почтение и страх.

For my own part, I regarded them as gods, and drank in with avidity the rich wit and wisdom which continuously flowed from their august mouths during the process of what is styled “lather.”

Что касается меня лично, я смотрел на представителей этого сословия как на богов и с жадностью впивал живительную влагу мудрости и остроумия, которая потоками лилась с их священных уст во время операции, именуемой «намыливанием».

My first moment of positive inspiration must be dated from that ever-memorable epoch, when the brilliant conductor of the “Gad-Fly,” in the intervals of the important process just mentioned, recited aloud, before a conclave of our apprentices, an inimitable poem in honor of the “Only Genuine Oil-of-Bob,” (so called from its talented inventor, my father,) and for which effusion the editor of the “Fly” was remunerated with a regal liberality by the firm of Thomas Bob & company, merchant-barbers.

Появление у меня первой вспышки творческого вдохновения следует отнести к той достопамятной эпохе, когда знаменитый редактор «Слепня» в перерывах упомянутой выше знаменитой операции прочёл конклаву наших подмастерьев неподражаемую поэму в честь «Настоящего брильянтина Тама» (названного так по имени его талантливого изобретателя, моего отца), за сочинение каковой был вознаграждён с королевской щедростью фирмой «Томас Там и Ко, парикмахеры».

The genius of the stanzas to the “Oil-of-Bob” first breathed into me, I say, the divine afflatus..

Гениальные строфы во славу «Брильянтина Тама» впервые, говорю я, заронили во мне искру божию.

I resolved at once to become a great man, and to commence by becoming a great poet.

Не долго думая, я решил стать великим человеком, а для начала — великим поэтом.

That very evening I fell upon my knees at the feet of my father.

В тот же вечер упал я перед отцом на колени.

“Father,” I said, “pardon me!—

— Отец, — сказал я, — прости меня!

!—but I have a soul above lather.

Но душа моя не приемлет мыльной пены.

It is my firm intention to cut the shop.

Я не хочу быть парикмахером.

I would be an editor—I would be a poet—I would pen stanzas to the ‘Oil-of-Bob.’

Я хочу стать редактором… хочу стать поэтом… хочу слагать стихи во славу «Брильянтина Тама».

Pardon me and aid me to be great!”

Прости меня и помоги стать великим!

“My dear Thingum,” replied my father, (I had been christened Thingum after a wealthy relative so surnamed,) “My dear Thingum,” he said, raising me from my knees by the ears—“Thingum, my boy, you’re a trump, and take after your father in having a soul.

— Дорогой мой Каквас, — отвечал отец (меня окрестили Каквасом в честь богатого родственника, носившего это прозвище), — мой дорогой Каквас, — сказал он, поднимая меня с пола за уши, — Каквас, дитя моё, ты славный малый и душой весь в отца.

You have an immense head, too, and it must hold a great many brains.

Голова у тебя огромная, и в ней должно быть много мозгов.

This I have long seen, and therefore had thoughts of making you a lawyer.

Я давно это приметил и потому имел намерение сделать тебя адвокатом.

The business, however, has grown ungenteel, and that of a politician don’t pay.

Но адвокаты теперь не в моде, а профессия политика невыгодна.

Upon the whole you judge wisely;—the trade of editor is best:—and if you can be a poet at the same time,—as most of the editors are, by the by,—why you will kill two birds with one stone.

Словом, ты рассудил мудро, нет ничего лучше, чем ремесло редактора, а если ты станешь ещё и поэтом, — ими, кстати, становится большинство редакторов, — ты сразу убьёшь двух зайцев.

To encourage you in the beginning of things, I will allow you a garret; pen, ink, and paper; a rhyming dictionary; and a copy of the ‘Gad-Fly.’

Я поддержу тебя на первых порах. Я предоставлю в твоё распоряжение чердак, дам перо, чернила, бумагу, словарь рифм и экземпляр «Слепня».

I suppose you would scarcely demand any more.”

Надеюсь, ты не станешь требовать большего?

“I would be an ungrateful villain if I did,” I replied with enthusiasm. “Your generosity is boundless.

— Я был бы неблагодарной свиньёй, если б посмел, — с подъёмом отвечал я. — Щедроты ваши беспредельны.

I will repay it by making you the father of a genius.”

Я отплачу вам тем, что сделаю вас отцом гения.

Thus ended my conference with the best of men, and immediately upon its termination, I betook myself with zeal to my poetical labors; as upon these, chiefly, I founded my hopes of ultimate elevation to the editorial chair.

Так закончилась моя беседа с лучшим из людей, и сразу же по её окончании я ревностно принялся сочинять стихи, так как на них главным образом основывал свои надежды воссесть со временем на редакторское кресло.

In my first attempts at composition I found the stanzas to “The Oil-of-Bob” rather a draw-back than otherwise.

Первые пробы моего пера убедили меня, что строфы «Брильянтина Тама» служат мне скорее помехой, чем подспорьем.

Their splendor more dazzled than enlightened me.

Их великолепие не столько просветляло, сколько ослепляло меня.

The contemplation of their excellence tended, naturally, to discourage me by comparison with my own abortions; so that for a long time I labored in vain.

Созерцание их совершенств и сопоставление с недоносками моего поэтического воображения повергало меня в уныние, и долгое время усилия мои оставались тщетными.

At length there came into my head one of those exquisitely original ideas which now and then will permeate the brain of a man of genius.

Наконец меня осенила одна из тех неповторимо оригинальных идей, которые время от времени все же озаряют ум гения.

It was this:—or, rather, thus was it carried into execution.

Вот её сущность, точнее — вот как она была осуществлена.

From the rubbish of an old book-stall, in a very remote corner of the town, I got together several antique and altogether unknown or forgotten volumes.

Роясь в старой книжной лавчонке, на глухой окраине города, я откопал среди хлама несколько древних, никому не известных или совершенно забытых книг.

The bookseller sold them to me for a song.

Букинист уступил мне их за бесценок.

From one of these, which purported to be a translation of one Dante’s “Inferno,” I copied with remarkable neatness a long passage about a man named Ugolino, who had a parcel of brats.

Из одной, по-видимому перевода «Ада» какого-то Данте, я с примерным усердием выписал большой отрывок о некоем Уголино, у которого была куча детей-сорванцов.

From another which contained a good many old plays by some person whose name I forget, I extracted in the same manner, and with the same care, a great number of lines about “angels” and “ministers saying grace,” and “goblins damned,” and more besides of that sort.

Из другой, содержавшей множество старинных театральных пьес какого-то автора (фамилию не помню), я тем же способом и о таким же тщанием извлёк множество стихов о «неба серафимах», «блаженном духе», «демоне проклятом» и тому подобном.

From a third, which was the composition of some blind man or other, either a Greek or a Choctaw—I cannot be at the pains of remembering every trifle exactly—I took about fifty verses beginning with “Achilles’ wrath,” and “grease,” and something else.

Из третьей, сочинения слепца, не то грека, не то чоктоса, — не стану же я утруждать себя запоминанием всякого пустяка, — я заимствовал около пятидесяти стихов о «гневе Ахиллеса», «приношениях» и ещё кое о чем.

From a fourth, which I recollect was also the work of a blind man, I selected a page or two all about “hail” and “holy light”; and although a blind man has no business to write about light, still the verses were sufficiently good in their way.

Из четвёртой, написанной, помнится, тоже слепцом, я взял несколько страниц, где говорилось сплошь о «граде» и «свете небесном»; и, хотя не дело слепого писать о свете, стихи все же были недурны.

Having made fair copies of these poems, I signed every one of them “Oppodeldoc,” (a fine sonorous name,) and, doing each up nicely in a separate envelope, I despatched one to each of the four principal Magazines, with a request for speedy insertion and prompt pay.

Сделав несколько тщательных копий, я под каждой поставил подпись «Оподельдок» (имя красивое и звучное) и послал, каждую в отдельном конверте, во все четыре ведущих наших журнала с просьбой поместить немедленно и не тянуть с выплатой гонорара.

The result of this well conceived plan, however, (the success of which would have saved me much trouble in after life,) served to convince me that some editors are not to be bamboozled, and gave the coup-de-grace (as they say in France,) to my nascent hopes, (as they say in the city of the transcendentals.)

Однако результат этого столь хорошо продуманного плана (успех которого избавил бы меня от многих забот в дальнейшем) убедил меня, что не всякого редактора можно одурачить, и нанёс coup de grace (как говорят во Франции) по моим зарождающимся упованиям (как говорят на родине трансценденталистов).

The fact is, that each and every one of the Magazines in question, gave Mr. “Oppodeldoc” a complete using-up, in the “Monthly Notices to Correspondents.”

Словом, все журналы, все, как один, учинили мистеру «Оподельдоку» полный разгром в своих «Ежемесячных репликах корреспондентам».

The “Hum-Drum” gave him a dressing after this fashion:

«Трамтарарам» отделал его таким манером:

“‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) has sent us a long tirade concerning a bedlamite whom he styles ‘Ugolino,’ who had a great many children that should have been all whipped and sent to bed without their suppers.

«Оподельдок (кто бы он ни был) прислал нам длинную тираду о сумасброде, названном Уголино, многодетном родителе, которому следовало драть своих сорванцов ремнём и отправлять их спать без ужина.

The whole affair is exceedingly tame—not to say flat.. ‘

Вся эта история не только банальна, но и скучна до зевоты.

‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) is entirely devoid of imagination—and imagination, in our humble opinion, is not only the soul of Poesy, but also its very heart. ‘

Оподельдок (кто бы он ни был) лишен всякого воображения, а воображение, по нашему скромному мнению, не только душа ПОЭЗИИ, но и сердце её.

‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) has the audacity to demand of us, for his twattle, a ‘speedy insertion and prompt pay.’ We neither insert nor purchase any stuff of the sort.

Оподельдок (кто бы он ни был) имеет наглость требовать, чтобы мы немедленно напечатали его чепуху и „не тянули с выплатой гонорара

There can be no doubt, however, that he would meet with a ready sale for all the balderdash he can scribble, at the office of either the ‘Rowdy-Dow,’ the ‘Lollipop,’ or the ‘Goosetherumfoodle.’”

Мы не печатаем и не поднаём подобной галиматьи. Впрочем, можно не сомневаться, что всю ту дрянь, которую он способен намарать своим пером, охотно возьмут в редакциях „Горлодёра“, „Сластёны“ или „Абракадабры

All this, it must be acknowledged, was very severe upon “Oppodeldoc”—but the unkindest cut was putting the word Poesy in small caps.

Надо сказать, что с Оподельдоком обошлись слишком немилосердно, но обиднее всего было слово ПОЭЗИЯ, напечатанное крупным шрифтом.

In those five pre-eminent letters what a world of bitterness is there not involved!

Сколько желчи было влито в эти шесть букв!

But “Oppodeldoc” was punished with equal severity in the “Rowdy-Dow,” which spoke thus:

Не менее бесцеремонно отделали Оподельдока в «Горлодёре», который писал так:

“We have received a most singular and insolent communication from a person (whoever he is,) signing himself ‘Oppodeldoc’—thus desecrating the greatness of the illustrious Roman Emperor so named.

«Мы получили крайне странное и возмутительное послание от субъекта (кто бы он ни был), подписавшегося „Оподельдок“ и оскорбившего тем самым величие прославленного римского императора, носившего это имя.

Accompanying the letter of ‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) we find sundry lines of most disgusting and unmeaning rant about ‘angels and ministers of grace’—rant such as no madman short of a Nat Lee, or an ‘Oppodeldoc,’ could possibly perpetrate. And for this trash of trash, we are modestly requested to ‘pay promptly.’

К письму Оподельдока приложены бессмысленные и омерзительные вирши о „неба серафимах“ и „демоне проклятом“, столь омерзительные, что их мог сочинить только сумасшедший вроде Оподельдока или Ната Ли. И вот нас скромно просят выплатить гонорар за этот архивздор.

No sir—no!

Нет, сэр, увольте!

We pay for nothing of that sort.

За такую чепуху мы не платим.

Apply to the ‘Hum-Drum,’ the ‘Lollipop,’ or the ‘Goosetherumfoodle.’

Обратитесь в „Трамтарарам“, „Сластёну“ или в „Абракадабру

These periodicals will undoubtedly accept any literary offal you may send them—and as undoubtedly promise to pay for it.”

Эти повременные издания охотно примут у вас всякую литературную дребедень и охотно пообещают заплатить за неё».

This was bitter indeed upon poor “Oppodeldoc”; but, in this instance, the weight of the satire falls upon the “Hum-drum,” the “Lollipop,” and the “Goosetherumfoodle,” who are pungently styled “ periodicals ”—in Italics, too—a thing that must have cut them to the heart.

Бедному Оподельдоку крепко досталось; но в данном случае острие сатиры было обращено против «Трамтарарама», «Сластёны» и «Абракадабры», которые язвительно — и к тому же курсивом — названы «повременными», что должно было поразить их в самое сердце.

Scarcely less savage was the “Lollipop,” which thus discoursed:

Не менее взыскательным оказался «Сластёна», который изъяснился так:

“Some individual , who rejoices in the appellation ‘Oppodeldoc,’ (to what low uses are the names of the illustrious dead too often applied!)

«Некий субъект, коему доставляет удовольствие называть себя „Оподельдоком“ (в сколь низменных целях употребляют порой имена прославленных мертвецов!),

has enclosed us some fifty or sixty verses commencing after this fashion:

препроводил нам свои стишонки (строк пятьдесят-шестьдесят), начинающиеся таким манером:

Achilles’ wrath, to Greece the direful spring Of woes unnumbered, &c., &c., &c., &c.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам: тысячи бедствий соделал… — и т. д. и т. п.

“‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) is respectfully informed that there is not a printer’s devil in our office who is not in the daily habit of composing better lines..

Почтительно уведомляем Оподельдока (кто бы он ни был), что самый захудалый наборщик нашей типографии сочиняет куплетики получше этих.

Those of ‘Oppodeldoc’ will not scan.. ‘

Оподельдок не в ладу с размером.

‘Oppodeldoc’ should learn to count..

Ему надо научиться подсчитывать слоги.

But why he should have conceived the idea that we , (of all others, we! )

И как ему пришло в голову, что мы (никто другой, а именно мы!)

would disgrace our pages with his ineffable nonsense, is utterly beyond comprehension.

решимся осквернить страницы нашего журнала такой беспардонной чепухой, — уму непостижимо.

Why, the absurd twattle is scarcely good enough for the ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow,’ the ‘Goosetherumfoodle’—things that are in the practice of publishing ‘Mother Goose’s Melodies’ as original lyrics.

По совести сказать, вся эта белиберда едва-едва подойдёт для «Трамтарарама», «Горлодёра», «Абракадабры» — органов печати, которые без зазрения совести публикуют «Напевы Матушки-Гусыни» как оригинальное лирическое произведение.

And ‘Oppodeldoc’ (whoever he is,) has even the assurance to demand pay for this drivel.

И Оподельдок ещё имеет наглость требовать гонорар за свою галиматью!

Does ‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) know—is he aware that we could not be paid to insert it?”

Да понимает ли Оподельдок (кто бы он ни был) в состоянии ли он понять, что, озолоти он нас, мы не станем его печатать!»

As I perused this I felt myself growing gradually smaller and smaller, and when I came to the point at which the editor sneered at the poem as “verses” there was little more than an ounce of me left.

Вчитываясь в эти строки, я чувствовал, как становлюсь все меньше и меньше; когда же я увидел, с каким презрением редактор называет моё произведение «стишонками», весу во мне осталось не более унции.

As for “Oppodeldoc,” I began to experience compassion for the poor fellow.

И мне стало искренне жаль беднягу Оподельдока.

But the “Goosetherumfoodle” showed, if possible, less mercy than the “Lollipop.”

Но «Абракадабра» оказалось, если это возможно, ещё менее снисходительной, чем «Сластёна».

It was the “Goosetherumfoodle” that said:

Именно «Абракадабра» писала:

“A wretched poetaster, who signs himself ‘Oppodeldoc,’ is silly enough to fancy that we will print and pay for a medley of incoherent and ungrammatical bombast which he has transmitted to us, and which commences with the following most intelligible line:

«Жалкий стихоблуд, подписывающийся „Оподельдоком“, настолько глуп, что вообразил, будто МЫ поместим и оплатим бессмысленную, безграмотную и выспреннюю белиберду, которую он прислал нам и представление о которой можно составить по следующим хоть сколько-нибудь вразумительным строкам:

‘Hail, Holy Light! Offspring of Heaven, first born.’

О, свет небес, их отпрыск первородный, Священный град…

“We say, ‘most intelligible..’ ‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) will be kind enough to tell us, perhaps, how ‘ hail ’ can be ‘ holy light ’ We always regarded it as frozen rain..

«Хоть сколько-нибудь вразумительным», говорим МЫ. Не будет ли Оподельдок (кто бы он ни был) столь любезен разъяснить вам, каким это образом «град» может быть «священным»?

Will he inform us, also, how frozen rain can be, at one and the same time, both ‘holy light,’ (whatever that is,) and an ‘offspring?’—

До сих пор мы полагали, что град — это замёрзший дождь.

?’—which latter term, (if we understand any thing about English,) is only employed, with propriety, in reference to small babies of about six weeks old.

Не сообщит ли он вместе с тем, каким образом замёрзший дождь может быть одновременно «священным градом» (оставим это выражение на совести автора) и «отпрыском», — ибо последним термином (если мы хоть чуточку смыслим в английском языке) обозначают только грудных младенцев в пределах шестинедельного возраста.

But it is preposterous to descant upon such absurdity—although ‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) has the unparalleled effrontery to suppose that we will not only ‘insert’ his ignorant ravings, but (absolutely) pay for them!

Не стоит и обсуждать подобную нелепость. А вот Оподельдок (кто бы он ни был) с беспримерным нахальством полагает, что мы не только поместим его напыщенный вздор, но и (он так и пишет, чёрным по белому) выплатим за него гонорар!

“Now this is fine—it is rich!—

Прелестно, не правда ли? Бесподобно!

!—and we have half a mind to punish this young scribbler for his egotism, by really publishing his effusion, verbatim et literatim , as he has written it.

Мы не прочь проучить этого новоиспечённого строчкогона за его самомнение, действительно опубликовав его поэтические излияния verbatim et literatim так, как они вышли из-под его пера.

We could inflict no punishment so severe, and we would inflict it, but for the boredom which we should cause our readers in so doing.

Мы не знаем худшего наказания, и мы применили бы его, если б не боялись наскучить нашим читателям.

“Let ‘Oppodeldoc,’ (whoever he is,) send any future composition of like character to the ‘Hum-Drum,’ the ‘Lollipop,’ or the ‘Rowdy-Dow,’ They will ‘insert’ it.

Рекомендуем Оподельдоку (кто бы он ни был) посылать свои будущие произведения, написанные в том же духе в «Трамтарарам», в «Сластёну» или в «Горлодёр». Эти напечатают.

They ‘insert’ every month just such stuff.

Эти ежемесячно печатают такую же дрянь.

Send it to them.

Посылайте им.

WE are not to be insulted with impunity.”

МЫ же не позволим безнаказанно оскорблять себя».

This made an end of me; and as for the “Hum-Drum,” the “Rowdy-Dow,” and the “Lollipop,” I never could comprehend how they survived it.

Этот отзыв доконал меня; что до «Трамтарарама», «Горлодёра» я «Сластёны», то я не могу себе представить, как они это вынесли.

The putting them in the smallest possible minion , (that was the rub—thereby insinuating their lowness—their baseness,) while WE stood looking down upon them in gigantic capitals!—

Их тиснули мельчайшим миньоном (ядовитый намёк: вот, мол, какие вы маленькие и подленькие), а «МЫ» взирали на них с высоты гигантских прописных!..

!—oh it was too bitter!—

О, это убийственно!..

!—it was wormwood—it was gall.

Им плевали в лицо, их втаптывали в грязь!

Had I been either of these periodicals I would have spared no pains to have the “Goosetherumfoodle” prosecuted. It might have been done under the Act for the “Prevention of Cruelty to Animals.”

Будь я на месте любого из этих журналов, я бы не пожалел сил — уж я бы посадил «Абракадабру» на скамью подсудимых, я бы подвёл её под статью закона «Об охране животных от жестокого обращения»!

As for “Oppodeldoc,” (whoever he was), I had by this time lost all patience with the fellow, and sympathized with him no longer.

Что до Оподельдока (кто бы он ни был), то этот субъект окончательно вывел меня из терпения и больше не вызывал у меня сочувствия.

He was a fool, beyond doubt, (whoever he was,) and got not a kick more than he deserved.

Он остался в дураках (кто бы он ни был) и получил пинков ровно столько, сколько засиживал.

The result of my experiment with the old books, convinced me, in the first place, that “honesty is the best policy,” and, in the second, that if I could not write better than Mr. Dante, and the two blind men, and the rest of the old set, it would, at least, be a difficult matter to write worse.

Результат моих опытов с древними книгами убедил меня, во-первых, в том, что «честность — лучшая политика» и, во-вторых, что если мне не удалось написать стихи удачнее мистера Данте, обоих слепцов и других представителей допотопной литературной братии, то хуже их писать невозможно.

I took heart, therefore, and determined to prosecute the “entirely original,” (as they say on the covers of the magazines,) at whatever cost of study and pains.

Я собрался с духом и решил сочинить нечто «совершенно оригинальное» (как пишут на обложках журналов), каких бы трудов мне это ни стоило.

I again placed before my eyes, as a model, the brilliant stanzas on “The Oil-of-Bob” by the editor of the “Gad-Fly,” and resolved to construct an ode on the same sublime theme, in rivalry of what had already been done.

За образец я снова взял великолепные строфы редактора «Слепня», написанные в честь «Брильянтина Тама», и, воспылав духом соперничества, решился создать оду на ту же возвышенную тему.

With my first verse I had no material difficulty.

Первая строка не вызвала серьезных затруднений.

It ran thus:

Вот она:

“To pen an Ode upon the ‘Oil-of-Bob.’”

Писать стихи о «Брильянтине Тама»…

Having carefully looked out, however, all the legitimate rhymes to “Bob,” I found it impossible to proceed.

Однако, внимательно просмотрев в справочнике все общеупотребительные рифмы к «Там», я убедился в тщетности дальнейших попыток.

In this dilemma I had recourse to paternal aid; and, after some hours of mature thought, my father and myself thus constructed the poem:

Тогда я прибег к родительской помощи, и соединёнными усилиями нашей мысли спустя несколько часов мы с отцом сочинили стихотворение:

“To pen an Ode upon the ‘Oil-of-Bob’ Is all sorts of a job.

Писать стихи о «Брильянтине Тама»… — Нелегкий труд, скажу вам прямо. Точка (стоп).

“(Signed) Snob.”

(Подпись) — Сноб.

To be sure, this composition was of no very great length—but I “have yet to learn” as they say in the Edinburgh Review, that the mere extent of a literary work has any thing to do with its merit.

Конечно, опус этот не был слишком пространным, но «пора понять», как сказано в «Эдинбургском обозрении», что достоинство литературного произведения не определяется его размером.

As for the Quarterly cant about “sustained effort,” it is impossible to see the sense of it.

Что касается требования «Ежеквартального обозрения» «много и упорно учиться», то смысл его туманен.

Upon the whole, therefore, I was satisfied with the success of my maiden attempt, and now the only question regarded the disposal I should make of it.

В общем, я был доволен первой пробой пера, и возникал только вопрос о том, куда бы её пристроить.

Отец советовал послать стихи в «Слепень», но два обстоятельства побудили меня отклонить его предложение:

I dreaded the jealousy of the editor—and I had ascertained that he did not pay for original contributions.

я опасался вызвать у редактора зависть и к тому же мне было известно, что он не склонен платить за оригинальные произведения.

I therefore, after due deliberation, consigned the article to the more dignified pages of the “Lollipop,” and awaited the event in anxiety, but with resignation.

Тщательно все взвесив, я предназначил мои стихи для страниц «Сластёны», журнала более солидного, и стал с нетерпением, но покорный судьбе ждать дальнейшего развития событий.

In the very next published number I had the proud satisfaction of seeing my poem printed at length, as the leading article, with the following significant words, prefixed in italics and between brackets:

В следующем же номере я с радостью увидел моё стихотворение на первой странице, оно было опубликовано полностью в сопровождении следующих примечательных слов, напечатанных курсивом и в скобках:

We call the attention of our readers to the subjoined admirable stanza on “The Oil of Bob.”

(Обращаем внимание наших читателей на публикуемые ниже восхитительные стансы «Брильянтин Тама».

We need say nothing of their sublimity, or their pathos:—it is impossible to peruse them without tears.

Нет нужды говорить о их великолепии и пафосе; их невозможно читать без слез.

Those who have been nauseated with a sad dose on the same august topic from the goose quill of the editor of the “Gad Fly” will do well to compare the two compositions.

Тем, кто с отвращением вспоминает снотворные строки, написанные на ту же возвышенную тему грязной лапой редактора «Слепня», рекомендуем сравнить оба эти произведения.

P. S.—We are consumed with anxiety to probe the mystery which envelops the evident pseudonym “Snob.”

P.S. Сгораем от нетерпения разгадать тайну, которую скрывает псевдоним «Сноб».

May we hope for a personal interview?

Можем ли мы надеяться побеседовать с автором лично?)

All this was scarcely more than justice, but it was, I confess, rather more than I had expected:—I acknowledged this, be it observed, to the everlasting disgrace of my country and of mankind.

Все это нисколько не расходилось с истиной, но, признаюсь, несколько превзошло мои ожидания, — пусть былое непонимание ляжет вечным позором на мою родину и человечество.

I lost no time, however, in calling upon the editor of the “Lollipop,” and had the good fortune to find this gentleman at home.

Однако я, не теряя времени даром, отправился к редактору «Сластёны» и, к великому моему счастью, застал этого джентльмена дома.

He saluted me with an air of profound respect, slightly blended with a fatherly and patronizing admiration, wrought in him, no doubt, by my appearance of extreme youth and inexperience.

Он приветствовал меня с искренней почтительностью, в которой сквозило отеческое и покровительственное восхищение, вызванное, конечно, моим крайне юным и беспомощным видом.

Begging me to be seated, he entered at once upon the subject of my poem;—but modesty will ever forbid me to repeat the thousand compliments which he lavished upon me.

Пригласив меня сесть, он сразу же заговорил о моем стихотворении, но скромность да не позволит мне повторить те тысячи комплиментов, которые он расточал.

The eulogies of Mr. Crab, (such was the editor’s name,) were, however, by no means fulsomely indiscriminate.

Впрочем, похвалы мистера Краба (такова была фамилия редактора) отнюдь не являлись набором льстивых фраз.

He analyzed my composition with much freedom and great ability—not hesitating to point out a few trivial defects—a circumstance which elevated him highly in my esteem.

Он разобрал моё произведение с полной непринуждённостью и знанием дела, смело указав мне на ряд ничтожных погрешностей, что высоко подняло его в моих глазах.

The “Gad-Fly” was, of course, brought upon the tapis , and I hope never to be subjected to a criticism so searching, or to rebukes so withering, as were bestowed by Mr. Crab upon that unhappy effusion.

Разумеется, речь зашла о «Слепне», и, надеюсь, я никогда не навлеку на себя столь взыскательной критики и столь ядовитых насмешек, какими мистер Краб осыпал это злополучное издание.

I had been accustomed to regard the editor of the “Gad-Fly” as something superhuman; but Mr. Crab soon disabused me of that idea.

Я привык считать редактора «Слепня» чуть ли не сверхчеловеком, но мистер Краб рассеял моё заблуждение.

He set the literary as well as the personal character of the Fly (so Mr. C. satirically designated the rival editor,) in its true light.

Он обрисовал литературную и приватную жизнь «Кровососной мухи» (так язвительно назвал мистер Краб редактора «Слепня», своего конкурента) в их истинном свете.

He, the Fly, was very little better than he should be.

Он, «Кровососная муха», дрянь, каких мало.

He had written infamous things.

Он прескверный сочинитель.

He was a penny-a-liner, and a buffoon.

Продажный писака и фигляр.

He was a villain.

Мерзавец.

He had composed a tragedy which set the whole country in a guffaw, and a farce which deluged the universe in tears.

Он написал трагедию — и вся страна хохотала до упаду, написал фарс — и вселенная залилась слезами.

Besides all this, he had the impudence to pen what he meant for a lampoon upon himself, (Mr. Crab,) and the temerity to style him “an ass.”

А кроме того, он не погнушался настрочить на него (мистера Краба) пасквиль и обозвать его «ослом».

Should I at any time wish to express my opinion of Mr. Fry, the pages of the “Lollipop,” Mr. Crab assured me, were at my unlimited disposal.

Если же я пожелаю высказать своё мнение о мистере «Кровососной мухе», страницы «Сластёны», заверил меня мистер Краб, всегда в полном моем распоряжении.

In the meantime, as it was very certain that I would be attacked in the Fly for my attempt at composing a rival poem on the “Oil-of-Bob,” he (Mr. Crab,) would take it upon himself to attend, pointedly, to my private and personal interests.

Тем временем, поскольку «Слепень» не преминёт обрушиться на меня за мою попытку соперничать с автором «Брильянтина Тама», он (мистер Краб) берет непосредственно на себя защиту моих личных и прочих интересов.

If I were not made a man of at once, it should not be the fault of himself, (Mr. Crab.)

И если я в два счета не выйду в люди, то не по его (мистера Краба) вине.

Mr. Crab having now paused in his discourse, (the latter portion of which I found it impossible to comprehend,) I ventured to suggest something about the remuneration which I had been taught to expect for my poem, by an announcement on the cover of the “Lollipop,” declaring that it, (the “Lollipop,”) “insisted upon being permitted to pay exorbitant prices for all accepted contributions—frequently expending more money for a single brief poem than the whole annual cost of the ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow,’ and the ‘Goosetherumfoodle’ combined.”

Мистер Краб прервал на секунду свою речь (последнюю её часть я никак не мог понять), и я осмелился намекнуть на гонорар, который ожидал полнить за свои стихи, согласно объявлению на обложке «Сластёны», гласившему, что он («Сластёна») «щедро оплачивает все принятые материалы, нередко тратя на одно маленькое стихотворение сумму, превышающую годовой расход „Трамтарарама“, „Горлодёра“ и „Абракадабры“ вместе взятых.

As I mentioned the word “remuneration,” Mr. Crab first opened his eyes, and then his mouth, to quite a remarkable extent; causing his personal appearance to resemble that of a highly-agitated elderly duck in the act of quacking; and in this condition he remained, (ever and anon pressing his hands tightly to his forehead, as if in a state of desperate bewilderment) until I had nearly made an end of what I had to say.

Едва я произнёс слово «гонорар», мистер Краб широко раскрыл глаза, затем рот, напомнив своим видом испуганную старую утку, которая тщетно силится крякнуть. В таком виде он пребывал (то и дело хватаясь за голову, словно в крайней растерянности), пока я не выложил ему почти все, что хотел сказать.

Upon my conclusion, he sank back into his seat, as if much overcome, letting his arms fall lifelessly by his side, but keeping his mouth still rigorously open, after the fashion of the duck.

Когда я умолк, он в изнеможении откинулся на спинку кресла, беспомощно опустив руки, но все так же по-утиному разинув рот, Я молчал, озадаченный столь необычным поведением.

While I remained in speechless astonishment at behavior so alarming, he suddenly leaped to his feet and made a rush at the bell-rope; but just as he reached this, he appeared to have altered his intention, whatever it was, for he dived under a table and immediately re-appeared with a cudgel.

Вдруг он вскочил и потянулся к звонку, но, коснувшись его, видимо, изменил своё намерение, каково бы оно ни было, нырнул под стол и тут же вылез, держа в руках дубинку.

This he was in the act of uplifting, (for what purpose I am at a loss to imagine,) when, all at once, there came a benign smile over his features, and he sank placidly back in his chair.

Поднял её (затрудняюсь сказать, с какой целью), однако в тот же миг кроткая улыбка осветила его лицо, и он спокойно опустился в кресло.

“Mr. Bob,” he said, (for I had sent up my card before ascending myself,) “Mr. Bob, you are a young man, I presume— very? ”

— Мистер Там, — сказал он (я заранее послал ему визитную карточку), — мистер Там, вы ведь молоды, даже очень?

I assented; adding that I had not yet concluded my third lustrum.

Я согласился, присовокупив, что ещё не достиг совершеннолетия.

“Ah!”

— Ах, вот как! —

he replied, “very good!

сказал он. — Очень хорошо?

I see how it is—say no more!

Все понятно без слов!

Touching this matter of compensation, what you observe is very just:

Вас интересует вопрос о компенсации, это естественно…

in fact it is excessively so.

можно сказать, вполне и безусловно. Но гм… э… э…

But ah—ah—the first contribution—the first , I say,—it is never the Magazine custom to pay for—you comprehend, eh?

первое выступление в печати… первое, говорю я… и не в обычае нашего журнала платить за… понимаете, а?

The truth is, we are usually the recipients in such case.” [

Дело в том, что в подобных обстоятельствах обыкновенно мы оказываемся получателями. (

[Mr. Crab smiled blandly as he emphasized the word “recipients.”]

(Мистер Краб ласково улыбнулся, сделав ударение на слове «получатели».)

“For the most part, we are paid for the insertion of a maiden attempt—especially in verse.

В большинстве случаев нам платят за то, что мы помещаем первую пробу пера… особенно если это стихи.

In the second place, Mr. Bob, the Magazine rule is never to disburse what we term in France the argent comptant —I have no doubt you understand.

Во-вторых, мистер Там, мы придерживаемся правила никогда не платить тем, что во Франции называют argent comptaiit, — вы понимаете, конечно.

In a quarter or two after publication of the article—or in a year or two—we make no objection to giving our note at nine months; provided always that we can so arrange our affairs as to be quite certain of a ‘burst up’ in six.

Спустя три — шесть месяцев после публикации… или через годик-два… мы не против того, чтобы выдать обязательство сроком на девять месяцев, если твердо знаем, что «погорим» через полгода.

I really do hope, Mr. Bob, that you will look upon this explanation as satisfactory.”

Я уверен, мистер Там, что мои разъяснения вполне удовлетворят вас.

Here Mr. Crab concluded, and the tears stood in his eyes.

Мистер Краб умолк, и на его глазах выступили слезы.

Grieved to the soul at having been, however innocently, the cause of pain to so eminent and so sensitive a man, I hastened to apologize, and to reassure him, by expressing my perfect coincidence with his views, as well as my entire appreciation of the delicacy of his position.

Огорченный до глубины души тем, что явился, пусть невольно, причиной страданий столь замечательного и столь отзывчивого человека, я поспешил извиниться и успокоить его, заверив в полном совпадении наших взглядов и в моем полном понимании деликатности его положения.

Having done all this in a neat speech, I took leave.

Изложив все это изящным слогом, я удалился.

One fine morning, very shortly afterwards, “I awoke and found myself famous.”

В одно прекрасное утро, вскоре после этого, «я проснулся и узнал, что я знаменит».

The extent of my renown will be best estimated by reference to the editorial opinions of the day.

О степени моей славы лучше всего судить по отзывам печати того дня.

These opinions, it will be seen, were embodied in critical notices of the number of the “Lollipop” containing my poem, and are perfectly satisfactory, conclusive and clear with the exception, perhaps, of the hieroglyphical marks, “ Sep.. 15—1

Эти отзывы, как будет видно дальше, представляют собой критические заметки о номере «Сластёны» с моими стихами и являются вполне убедительными, исчерпывающими и ясными, за исключением, пожалуй, иероглифической подписи

t.” appended to each of the critiques.

в конце каждой заметки.

The “Owl,” a journal of profound sagacity, and well known for the deliberate gravity of its literary decisions—the “Owl,” I say, spoke as follows:

«Олух», журнал необычайно разборчивый, известный трезвостью литературных оценок, «Олух», говорю я, высказался так:

“‘The Lollipop!’

«Сластёна»!

The October number of this delicious Magazine surpasses its predecessors, and sets competition at defiance.

Октябрьский номер этого прелестного журнала превосходит все предшествующие и стоит вне конкурса.

In the beauty of its typography and paper—in the number and excellence of its steel plates—as well as in the literary merit of its contributions—the ‘Lollipop’ compares with its slow-paced rivals as Hyperion with a Satyr.

Великолепием печати и бумаги, количеством и совершенством иллюстраций, литературными достоинствами опубликованных в номере материалов «Сластёна» так же похож на своих старомодных конкурентов, как Гиперион на сатира.

The ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow,’ and the ‘Goosetherumfoodle,’ excel, it is true, in braggadocio, but, in all other points, give us the ‘Lollipop!’

Правда, «Трамтарарам», «Горлодёр» и «Абракадабра» превосходят его своим бахвальством, но во всем остальном — подавайте нам «Сластёну»!

How this celebrated journal can sustain its evidently tremendous expenses, is more than we can understand.

Как этот прославленный журнал выдерживает такие громадные расходы, остаётся для нас загадкой.

To be sure, it has a circulation of 100,000, and its subscription-list has increased one-fourth during the last month; but, on the other hand, the sums it disburses constantly for contributions are inconceivable.

Верно, его тираж равен 100 000 экземпляров и число его подписчиков за последний месяц увеличилось на одну четверть; по, с другой стороны, он выплачивает своим авторам баснословные гонорары.

It is reported that Mr. Slyass received no less than thirty-seven and a half cents for his inimitable paper on ‘Pigs.’

Говорят, что мистер Плутосел получил не менее тридцати семи с половиной центов за свою неподражаемую статью «О свиньях».

With Mr. Crab, as editor, and with such names upon the list of contributors as Snob and Slyass, there can be no such word as ‘fail’ for the Lollipop.’

С таким редактором, как мистер Краб, и с такими именами в списке сотрудников, как Сноб и Плутосел, успех «Сластёны» обеспечен.

Go and subscribe. Sep.. 15—1 t.”

Идите и подпишитесь. Sep. 15 — It».

I must say that I was gratified with this high-toned notice from a paper so respectable as the “Owl.”

Признаюсь, я был польщён этим восторженным отзывом со стороны столь почтенного органа, как «Олух».

The placing my name—that is to say, my nom de guerre —in priority of station to that of the great Slyass, was a compliment as happy as I felt it to be deserved.

Поместив моё имя, то есть мой nom de guerre перед великим Плутослом, он оказал мне любезность, весьма приятную и вполне заслуженную.

My attention was next arrested by these paragraphs in the “Toad”—a print highly distinguished for its uprightness, and independence—for its entire freedom from sycophancy and subservience to the givers of dinners:

Затем моё внимание привлекли следующие строки в «Гадине» — журнале, знаменитом своей прямотой и свободой… полной свободой: льстить и раболепствовать перед теми, кто даёт званые обеды:

“The ‘Lollipop’ for October is out in advance of all its contemporaries, and infinitely surpasses them, of course, in the splendor of its embellishments, as well as in the richness of its literary contents.

«Октябрьская книжка „Сластёны“ появилась ранее всех других журналов и бесконечно превосходит их роскошью оформления и богатством содержания.

The ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow,’ and the ‘Goosetherumfoodle’ excel, we admit, in braggadocio, but, in all other points, give us the ‘Lollipop.

Мы допускаем, что „Трамтарарам“, „Горлодёр“ и „Абракадабра“ выделяются своим бахвальством, но во всем остальном — подавайте нам „Сластёну

How this celebrated Magazine can sustain its evidently tremendous expenses, is more than we can understand.

Как этот прославленный журнал выдерживает столь непомерные расходы, остаётся для нас загадкой.

To be sure, it has a circulation of 200,000, and its subscription list has increased one-third during the last fortnight, but on the other hand, the sums it disburses, monthly, for contributions, are fearfully great.

Правда, его тираж 200 000 экземпляров, и за последние две недели число его подписчиков увеличилось на одну треть, но, с другой стороны, он ежемесячно выплачивает своим авторам баснословные гонорары.

We learn that Mr. Mumblethumb received no less than fifty cents for his late ‘Monody in a Mud-Puddle.’

Нам известно, что мистер Пустомеля получил не менее пятидесяти центов за свою последнюю „Монодию в грязной луже

“Among the original contributors to the present number we notice, (besides the eminent editor, Mr. Crab,) such men as Snob, Slyass, and Mumblethumb.

Среди литераторов, поместивших в этом номере свои произведения, мы видим (кроме его выдающегося редактора) такие имена, как Сноб, Плутосел и Пустомеля.

Apart from the editorial matter, the most valuable paper, nevertheless, is, we think, a poetical gem by Snob, on the ‘Oil-of-Bob’—but our readers must not suppose from the title of this incomparable bijou , that it bears any similitude to some balderdash on the same subject by a certain contemptible individual whose name is unmentionable to ears polite.

И все же, думается нам, наиболее значительным произведением в номере, не считая примечаний от редакции, является поэтическая жемчужина Сноба „Брильянтин Тама“, — пусть наши читатели не судят по заглавию, будто этот несравненный bijou имеет сходство с галиматьёй, написанной на ту же тему презренным субъектом, самое имя которого невыносимо для слуха уважающего себя человека.

The present poem ‘On the Oil-of-Bob,’ has excited universal anxiety and curiosity in respect to the owner of the evident pseudonym, ‘Snob’—a curiosity which, happily, we have it in our power to satisfy. ‘

Подлинные стихи о «Брильянтине Тама» возбудили всеобщее любопытство и страстное желание узнать, кто же скрывается под псевдонимом «Сноб», желание, которое мы в силах удовлетворить.

‘Snob’ is the nom de plume of Mr. Thingum Bob, of this city,—a relative of the great Mr. Thingum, (after whom he is named,) and otherwise connected with the most illustrious families of the State.

«Сноб» — nom de plume Какваса Тама, уроженца нашего города, родственника великого мистера Какваса (в честь которого он и назван), связанного различными нитями с самыми знатными семьями штата.

His father, Thomas Bob, Esq.,

Его отец, Томас Там, эскв.,

is an opulent merchant in Smug. Sep.. 15—1 t.”

богатый коммерсант в Фат-сити. Sep. 15 — It».

This generous approbation touched me to the heart—the more especially as it emanated from a source so avowedly—so proverbially pure as the “Toad.”

Эта великодушная оценка тронула меня до глубины души, особенно потому, что исходила от столь светлого, кристально чистого источника, как «Гадина».

The word “balderdash,” as applied to the “Oil-of-Bob” of the Fly, I considered singularly pungent and appropriate.

Слово «галиматья» в применении к «Брильянтину Тама», опубликованному в «Кровососной мухе», я нашёл как нельзя более уместным и выразительным.

The words “gem” and “ bijou ,” however, used in reference to my composition, struck me as being, in some degree, feeble, and seemed to me to be deficient in force.

В то же время слова «жемчужина» и «bijou», применённые к моему произведению, показались мне несколько бесцветными. Им не хватало экспрессии.

They were not sufficiently prononcés , (as we have it in France).

Они были недостаточно prononces (как говорят во Франции).

I had hardly finished reading the “Toad,” when a friend placed in my hands a copy of the “Mole,” a daily, enjoying high reputation for the keenness of its perception about matters in general, and for the open, honest, above-ground style of its editorials.

Едва я кончил читать «Гадину», как мой друг сунул мне в руку экземпляр «Крота» — журнала, пользовавшегося высокой репутацией благодаря проницательности своих суждений вообще и откровенному, честному и беспристрастному тону передовиц в особенности.

The “Mole” spoke of the “Lollipop” as follows:

«Крот» отзывался о «Сластёне» так:

“We have just received the ‘Lollipop’ for October, and must say that never before have we perused any single number of any periodical which afforded us a felicity so supreme.

«Мы только что получили октябрьскую книжку „Сластёны“ и должны заявить, что никогда при чтении нами периодических изданий ни один номер не доставлял нам столь изысканного наслаждения.

We speak advisedly.

Мы не зря говорим об этом. „

The ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow’ and the ‘Goosetherumfoodle’ must look well to their laurels.

„Трамтарараму“, „Горлодёру“ и „Абракадабре“ не мешает присматривать за своими лаврами.

These prints, no doubt, surpass every thing in loudness of pretension, but, in all other points, give us the ‘Lollipop!’

Спору нет, эти издания превосходят всех и вся крикливой заносчивостью, но в остальном — подавайте нам „Сластёну

How this celebrated Magazine can sustain its evidently tremendous expenses, is more than we can comprehend.

Как удаётся этому прославленному журналу выдерживать столь чудовищные расходы, остаётся для нас загадкой.

To be sure, it has a circulation of 300,000 and its subscription-list has increased one-half within the last week, but then the sum it disburses, monthly, for contributions, is astoundingly enormous.

Правда, его тираж 300 000 экземпляров и за последнюю неделю число его подписчиков возросло наполовину, но суммы, которые он ежемесячно выплачивает авторам, все же баснословно велики.

We have it upon good authority, that Mr. Fatquack received no less than sixty-two cents and a half for his late domestic nouvelette, the ‘Dish-Clout.’

Нам известно из достоверных источников, что мистер Пустомеля получил не менее шестидесяти двух с половиной центов за свою последнюю повесть из семейной жизни „Кухонное полотенце

“The contributors to the number before us are Mr. Crab, (the eminent editor,) Snob, Mumblethumb, Fatquack, and others; but, after the inimitable compositions of the editor himself, we prefer a diamond-like effusion from the pen of a rising poet who writes over the signature ‘Snob’—a nom de guerre which we predict will one day extinguish the radiance of ‘Boz.’ ‘

Лежащий перед нами номер украшают произведения мистера Краба (выдающегося редактора). Сноба, Плутосла, Пустомели и других; но после неподражаемых творений самого редактора мы особое предпочтение отдаём поэтическому алмазу, гранённому пером восходящего таланта, подписывающегося «Сноб» — nom de guerre, — он вскоре, мы это предсказываем, затмит славу «Воза».

‘Snob,’ we learn, is a Mr. Thingum Bob, Esq., sole heir of a wealthy merchant of this city, Thomas Bob, Esq.,

Под «Снобом», как нам известно, скрывается мистер Каквас Там, единственный наследник богатого местного коммерсанта Томаса Тама, эскв.,

and a near relative of the distinguished Mr. Thingum.

и близкий родственник знаменитого мистера Какваса.

The title of Mr. B.‘s admirable poem is the ‘Oil-of-Bob’—a somewhat unfortunate name, by-the-by, as some contemptible vagabond connected with the penny press has already disgusted the town with a great deal of drivel upon the same topic.

Прелестное стихотворение мистера Тама озаглавлено «Брильянтин Тама», — заглавие, кстати сказать, не совсем удачное, так как некий пройдоха, связанный с продажной прессой, уже вызвал к нему отвращение всего города, написав изрядную порцию белиберды на ту же тему.

There will be no danger, however, of confounding the compositions. Sep. 15—1 t.”

Впрочем, маловероятно, чтобы кто-нибудь спутал эти два произведения. Sep. 15 — It».

The generous approbation of so clear-sighted a journal as the “Mole” penetrated my soul with delight.

Благосклонное одобрение такого проницательного журнала, как «Крот», наполнило мою душу восторгом.

The only objection which occurred to me was, that the terms “contemptible vagabond” might have been better written “ odious and contemptible wretch, villain and vagabond.”

Единственное возникшее у меня возражение сводилось к тому, что лучше было бы написать не «пройдоха», а «гнусный и презренный злодей, мерзавец и пройдоха».

This would have sounded more gracefully, I think.

Это, на мой взгляд, звучало бы более изыскание.

“Diamond-like,” also, was scarcely, it will be admitted, of sufficient intensity to express what the “Mole” evidently thought of the brilliancy of the “Oil-of-Bob.”

Следует также признать, что выражение «поэтический алмаз» едва ли обладает достаточной силой, чтобы передать то, что «Крот» хотел сказать о великолепии «Брильянтина Тама».

On the same afternoon in which I saw these notices in the “Owl,” the “Toad,” and the “Mole” I happened to meet with a copy of the “Daddy-Long-Legs,” a periodical proverbial for the extreme extent of its understanding.

Вечером того же дня, после того, как я прочёл отзывы «Олуха», «Гадины» и «Крота», мне попался экземпляр «Долгоножки», журнала, известного широтой своих взглядов.

And it was the “Daddy-Long-Legs” which spoke thus:

Именно «Долгоножка» писала:

“The ‘Lollipop!!’

«Сластёна»!

This gorgeous magazine is already before the public for October.

Читатель уже держит в руках октябрьскую книжку этого роскошного журнала.

The question of preeminence is forever put to rest, and hereafter it will be excessively preposterous in the ‘Hum-Drum,’ the ‘Rowdy-Dow,’ or the ‘Goosetherumfoodle,’ to make any farther spasmodic attempts at competition.

Спор о превосходстве решён окончательно, и отныне было бы абсурдом со стороны «Трамтарарама», «Горлодёра» или «Абракадабры» делать судорожные попытки завоевать первенство.

These journals may excel the ‘Lollipop’ in outcry, but, in all other points, give us the ‘Lollipop!’

Эти журналы превосходят «Сластёну» нахальством, но во всем остальном — подавайте нам «Сластёну»!

How this celebrated Magazine can sustain its evidently tremendous expenses, is past comprehension.

Как этот прославленный журнал выдерживает явно непомерные расходы, остаётся загадкой.

To be sure it has a circulation of precisely half a million, and its subscription-list has increased seventy-five per cent, within the last couple of days; but then the sums it disburses, monthly, for contributions, are scarcely credible; we are cognizant of the fact, that Mademoiselle Cribalittle received no less than eighty-seven cents and a half for her late valuable Revolutionary Tale, entitled ‘The York-Town Katy-Did, and the Bunker-Hill Katy-Didn’t.’

Правда, его тираж достигает почти 500 000 экземпляров, и за последние два дня число его подписчиков возросло на семьдесят шесть процентов, но вместе с тем суммы, ежемесячно выплачиваемые журналом своим авторам, баснословно велики. Нам известно, что мадемуазель Плагиатон получила не менее восьмидесяти семи с половиной центов за свой превосходный р-революционный рассказ «В Йорке бродит чёрный кот, в Нью-Йорке — наоборот».

“The most able papers in the present number, are, of course, those furnished by the editor, (the eminent Mr. Crab,) but there are numerous magnificent contributions from such names as Snob, Mademoiselle Cribalittle, Slyass, Mrs. Fibalittle, Mumblethumb, Mrs. Squibalittle, and last, though not least, Fatquack.

В настоящем номере наиболее талантливые материалы принадлежат, разумеется, перу редактора (достопочтенному мистеру Крабу), но в нем немало великолепных произведений и таких авторов, как Сноб, мадемуазель Плагиатон, Плутосел, миссис Фальшивочка, Пустомеля, миссис Пасквилянтка, наконец, последний в списке, но не из последних — Шарлатан.

The world may well be challenged to produce so rich a galaxy of genius.

Мир ещё не знал столь бесценной плеяды гениев.

“The poem over the signature ‘Snob’ is, we find, attracting universal commendation, and, we are constrained to say, deserves, if possible, even more applause than it has received.

Стихотворение за подписью «Сноб» справедливо вызывает всеобщий восторг и, по нашему мнению, заслуживает ещё больших похвал.

The ‘Oil-of-Bob’ is the title of this masterpiece of eloquence and art.

«Брильянтин Тама» — так называется этот шедевр красноречия и мастерства.

One or two of our readers may have a very faint, although sufficiently disgusting recollection of a poem (?)

Кое у кого из наших читателей может возникнуть смутное, но достаточно неприятное воспоминание о стихотворении (?)

с таким же названием, подлой стряпне продажного писаки, побирушки и головореза, находящего применение своей способности плодить мерзости и кровно связанного, как мы полагаем, с одним из непристойных изданий, выпускаемых в черте нашего города; мы просим читателей, ради всего святого, не путать эти два произведения.

The author of the ‘Oil-of-Bob’ is, we hear, Thingum Bob, Esq.,

Автором «Брильянтина Тама» является, насколько нам известно, Каквас Там, эскв.,

a gentleman of high genius, and a scholar. ‘

джентльмен, одарённый гением, и учёный.

‘Snob’ is merely a nom-de-guerre. Sept.. 15—1 t.”

«Сноб» — всего лишь пот de guerre. Sep. 15 — It».

I could scarcely restrain my indignation while I perused the concluding portions of this diatribe.

Я едва сдерживал негодование, читая заключительные строки диатрибы.

It was clear to me that the yea-nay manner—not to say the gentleness—the positive forbearance with which the “Daddy-Long-Legs” spoke of that pig, the editor of the “Gad-Fly”—it was evident to me, I say, that this gentleness of speech could proceed from nothing else than a partiality for the Fly—whom it was clearly the intention of the “Daddy-Long-Legs” to elevate into reputation at my expense.

Для меня было ясно, что уклончивая, чтобы не сказать, уступчивая, манера выражаться… намеренная снисходительность, с какой «Долгоножка» разглагольствовала об этой свинье, редакторе «Слепня», — для меня, я подчёркиваю, было очевидно, что мягкость выражении вызвана не чем иным, как пристрастным отношением к «Слепню», явным стремлением «Долгоножки» поддержать за мой счёт его репутацию.

Any one, indeed, might perceive, with half an eye, that, had the real design of the “Daddy” been what it wished to appear, it, (the “Daddy”) might have expressed itself in terms more direct, more pungent, and altogether more to the purpose.

В самом деле, всякий легко может убедиться, что если бы «Долгоножка» действительно хотела сказать все, как есть, а не делала вид, то она («Долгоножка») могла подобрать выражения более решительные, резкие и гораздо более подходящие к случаю.

The words “penny-a-liner,” “mendicant,” “scullion,” and “cut-throat,” were epithets so intentionally inexpressive and equivocal, as to be worse than nothing when applied to the author of the very worst stanzas ever penned by one of the human race.

Слова и выражения «продажный писака», «побирушка», «плодить мерзости», «головорез» столь (не без умысла) бесцветны и неопределенны, что лучше бы вовсе ничего не говорить об авторе гнуснейших стихов, когда-либо написанных представителем рода человеческого.

We all know what is meant by “damning with faint praise,” and, on the other hand, who could fail seeing through the covert purpose of the “Daddy”—that of glorifying with feeble abuse?

Все мы отлично знаем, как можно изругать, слегка похвалив, и, наоборот, кто усомнится в тайном намерении «Долгоножки» слегка поругать, чтобы прославить.

What the “Daddy” chose to say of the Fly, however, was no business of mine. What it said of myself was..

Мне, собственно, было наплевать на то, что «Долгоножка» болтает о «Слепне».

After the noble manner in which the “Owl,” the “Toad,” the “Mole,” had expressed themselves in respect to my ability, it was rather too much to be coolly spoken of by a thing like the “Daddy-Long-Legs,” as merely “a gentleman of high genius and a scholar.”

Но тут речь шла обо мне. После возвышенного тона, в каком «Олух», «Гадина» и «Крот» высказались о моих способностях, слишком уж безучастно звучали слова захудалой «Долгоножки»: «джентльмен, одарённый гением, и учёный».

Gentleman indeed!

Джентльмен — и это точно!

I made up my mind at once, either to get a written apology from the “Daddy-Long-Legs,” or to call it out.

И я тут же решил добиться от «Долгоножки» письменного извинения или вызвать её на дуэль.

Full of this purpose, I looked about me to find a friend whom I could entrust with a message to his Daddyship, and as the editor of the “Lollipop” had given me marked tokens of regard, I at length concluded to seek assistance upon the present occasion.

Поглощённый этой задачей, я стал думать, кого из друзей направить с поручением к «досточтимой» «Долгоножке», и, поскольку редактор «Сластёны» выказывал мне явные знаки расположения, я в конце концов решился прибегнуть к его помощи.

I have never yet been able to account, in a manner satisfactory to my own understanding, for the very peculiar countenance and demeanor with which Mr. Crab listened to me, as I unfolded to him my design.

До сих пор не могу найти удовлетворительного объяснения весьма странному выражению лица и жестам, с которыми мистер Краб слушал меня, пока я излагал ему свой план.

He again went through the scene of the bell-rope and cudgel, and did not omit the duck.

Он повторил сцену со звонком и дубинкой и не преминул по-утиному раскрыть рот.

At one period I thought he really intended to quack.

Был такой момент, когда мне казалось, что он вот-вот крякнет.

His fit, nevertheless, finally subsided as before, and he began to act and speak in a rational way.

Но припадок прошёл, как и в тот раз, и он начал говорить и действовать, как разумное существо.

He declined bearing the cartel, however, and in fact, dissuaded me from sending it at all; but was candid enough to admit that the “Daddy-Long-Legs” had been disgracefully in the wrong—more especially in what related to the epithets “gentleman and scholar.”

Однако он отказался выполнить поручение и убедил меня вовсе не посылать вызов, хотя и признал, что ошибка «Долгоножки» возмутительна, особенно же неуместны слова «джентльмен» и «учёный».

Towards the end of this interview with Mr. Crab, who really appeared to take a paternal interest in my welfare, he suggested to me that I might turn an honest penny, and, at the same time, advance my reputation, by occasionally playing Thomas Hawk for the “Lollipop.”

В конце беседы мистер Краб, выказывая, по-видимому, чисто отеческую заботу о моем благополучии заявил, что я могу хорошо подработать и в то же время упрочить свою репутацию, если соглашусь иногда исполнять для «Сластёны» роль Томаса Гавка.

I begged Mr. Crab to inform me who was Mr. Thomas Hawk, and how it was expected that I should play him.

Я попросил мистера Краба объяснить мне, кто такой мистер Томас Гавк и что от меня требуется, чтобы исполнить его роль.

Here Mr. Crab again “made great eyes,” (as we say in Germany,) but at length, recovering himself from a profound attack of astonishment, he assured me that he employed the words “Thomas Hawk” to avoid the colloquialism, Tommy, which was low—but that the true idea was Tommy Hawk—or tomahawk—and that by “playing tomahawk” he referred to scalping, brow-beating and otherwise using-up the herd of poor-devil authors.

Тут мистер Краб снова «сделал большие глаза» (как говорят в Германии), но, оправившись в конце концов от приступа изумления, пояснил, что слова «Томас Гавк» он употребил, дабы избежать просторечного и вульгарного «Томми», а вообще-то следует говорить Томми Гавк или Томагавк, и что «исполнять роль томагавка» — значит разносить, запугивать, словом, всячески изничтожать свору неугодных нам авторов.

I assured my patron that, if this was all, I was perfectly resigned to the task of playing Thomas Hawk.

Я заверил моего патрона, что если в этом все дело, то я с готовностью возьму на себя роль Томаса Гавка.

Hereupon Mr. Crab desired me to use-up the editor of the “Gad-Fly” forthwith, in the fiercest style within the scope of my ability, and as a specimen of my powers.

Тогда мистер Краб предложил мне не терять времени и для пробы сил разделать редактора «Слепня» со всей злостью, на какую я только способен.

This I did, upon the spot, in a review of the original “Oil-of-Bob,” occupying thirty-six pages of the “Lollipop.”

И я тут же, не покидая редакции, выполнил это поручение, написав рецензию на оригинальный текст «Брильянтина Тама», которая заняла тридцать шесть страниц «Сластёны».

I found playing Thomas Hawk, indeed, a far less onerous occupation than poetizing; for I went upon system altogether, and thus it was easy to do the thing thoroughly and well.

Я убедился, что исполнять роль Томаса Гавка куда легче, чем писать стихи; я строго следовал определённой системе, поэтому мне было нетрудно обстоятельно и со вкусом делать своё дело.

My practice was this.

Работал я так.

I bought auction copies (cheap) of “Lord Brougham’s Speeches,” “Cobbett’s Complete Works,” the “New Slang-Syllabus,” the “Whole Art of Snubbing,” “Prentice’s Billingsgate” (folio edition,) and “Lewis G. Clarke on Tongue.”

Я приобрёл на аукционе (по дешёвке) «Речи» лорда Брума, Полное собрание сочинений Коббета, «Новый словарь вульгаризмов», «Искусство посрамлять» (полный курс), «Самоучитель площадной брани» (ин-фолио) и «Льюис Г. Кларк о языке».

These works I cut up thoroughly with a currycomb, and then, throwing the shreds into a sieve, sifted out carefully all that might be thought decent, (a mere trifle); reserving the hard phrases, which I threw into a large tin pepper-castor with longitudinal holes, so that an entire sentence could get through without material injury.

Эти труды я основательно изодрал скребницей, затем, бросив клочки в сито, тщательно отсеял все мало-мальски пристойное (сущий пустяк), а крепкие выражения запихнул в большую оловянную перечницу с продольными дырками, в них фразы проходили целиком и без задержки.

The mixture was then ready for use.

Смесь была готова к употреблению.

When called upon to play Thomas Hawk, I anointed a sheet of fools-cap with the white of a gander’s egg; then, shredding the thing to be reviewed as I had previously shredded the books,—only with more care, so as to get every word separate—I threw the latter shreds in with the former, screwed on the lid of the castor, gave it a shake, and so dusted out the mixture upon the egged foolscap; where it stuck.

Когда требовалось исполнить роль Томаса Гавка, я смазывал лист писчей бумаги белком гусиного яйца, затем, изодрав предназначенное к разбору произведение тем же способом, каким я раздирал книги, только более осторожно, чтобы на каждом клочке осталось по слову, я бросал их в ту же перечницу, завинчивал крышку, встряхивал и высыпал всю смесь на смазанный белком лист, к которому она мгновенно прилипала.

The effect was beautiful to behold.

Эффект получался изумительный.

It was captivating.

Просто сердце радовалось!

Indeed, the reviews I brought to pass by this simple expedient have never been approached, and were the wonder of the world.

Прямо скажу, никому не удавалось создать что-либо, хотя бы близко напоминающее мои рецензии, которые я изготовлял таким простым способом на удивление всему миру.

At first, through bashfulness—the result of inexperience—I was a little put out by a certain inconsistency—a certain air of the bizarre , (as we say in France,) worn by the composition as a whole.

Правда, первое время меня несколько смущала — вследствие застенчивости, вызванной неопытностью, — некоторая бессвязность, какой-то оттенок bizarre (как говорят во Франции), присущий моим рецензиям в целом.

All the phrases did not fit , (as we say in the Anglo-Saxon). Many were quite awry.

Все фразы вставали не на своё место (как говорят англосаксы).

Some, even, were up-side-down; and there were none of them which were not, in some measure, injured in regard to effect, by this latter species of accident, when it occurred—with the exception of Mr. Lewis Clarke’s paragraphs, which were so vigorous, and altogether stout, that they seemed not particularly disconcerted by any extreme of position, but looked equally happy and satisfactory, whether on their heads, or on their heels.

Многие строились шиворот-навыворот, иные даже вверх ногами, и не было ни одной, которая от этой путаницы не утратила бы в какой-то степени своего смысла. Только изречения мистера Льюиса Кларка оказались столь категорическими и стойкими, что, по-видимому, не смущались самыми необычными положениями и выглядели одинаково довольными и весёлыми, — стояли они вверх или вниз ногами.

What became of the editor of the “Gad-Fly,” after the publication of my criticism on his “Oil-of-Bob,” it is somewhat difficult to determine.

Трудно сказать, какая судьба постигла редактора «Слепня» по напечатании моей рецензии на его «Брильянтин Тама».

The most reasonable conclusion is, that he wept himself to death.

Вероятнее всего, он умер, изойдя слезами.

At all events he disappeared instantaneously from the face of the earth, and no man has seen even the ghost of him since.

Во всяком случае, он мгновенно исчез с лица земли, и с тех пор даже призрака его никто не видел.

This matter having been properly accomplished, and the Furies appeased, I grew at once into high favor with Mr. Crab.

С этим делом было покончено, фурии умиротворены, и я сразу завоевал особую благосклонность мистера Краба.

He took me into his confidence, gave me a permanent situation as Thomas Hawk of the “Lollipop,” and, as for the present, he could afford me no salary, allowed me to profit, at discretion, by his advice.

Он доверил мне свои тайны, определил меня в «Сластёне» на постоянную должность Томаса Гавка и, не имея пока возможности назначить мне содержание, разрешил широко пользоваться его советами.

“My dear Thingum,” said he to me one day after dinner, “I respect your abilities and love you as a son.

— Дорогой мой Каквас, — сказал он мне однажды после обеда. — Я ценю ваши способности и люблю вас, как сына.

You shall be my heir.

Вы станете моим наследником.

When I die I will bequeath you the ‘Lollipop.’

После смерти я откажу вам «Сластёну».

In the meantime I will make a man of you—I will —provided always that you follow my counsel.

А пока я сделаю из вас человека… сделаю… только слушайтесь моих советов.

The first thing to do is to get rid of the old bore.”

Прежде всего надо избавиться от этого старого кабана.

“Boar?”

— Кабана? —

said I inquiringly—“pig, eh?— aper? (

с любопытством спросил я. — Свиньи, да?..

(as we say in Latin)—who?—

арег (как говорят по-латыни)?.. где свинья?..

?—where?”

кто свинья?..

“Your father,” said he.

— Ваш отец, — отвечал он.

“Precisely,” I replied,—“pig.”

— Совершенно верно, — сказал я. — Свинья.

“You have your fortune to make, Thingum,” resumed Mr. Crab, “and that governor of yours is a millstone about your neck.

— Вам надо сделать карьеру, Каквас, — продолжал мистер Краб, — а этот ваш наставник висит у вас словно жернов на шее.

We must cut him at once.” [

Нам надо его отсечь. (

[Here I took out my knife.]

(Тут я вынул нож.)

“We must cut him,” continued Mr. Crab, “decidedly and forever.

Нам надо отсечь его, — продолжал мистер Краб, — раз и навсегда.

He won’t do—he won’t.. Upon second thoughts, you had better kick him, or cane him, or something of that kind.”

Он нам ни к чему… ни к чему. Дайте ему пинка или поколотите палкой, — словом, сделайте что-нибудь в этом роде.

“What do you say,” I suggested modestly, “to my kicking him in the first instance, caning him afterwards, and winding up by tweaking his nose?”

— А что вы скажете, — вкрадчиво вставил я, — если я сначала дам ему пинка, потом поколочу палкой и приведу в себя, дёрнув за нос?

Mr. Crab looked at me musingly for some moments, and then answered:

Мистер Краб задумчиво посмотрел па меня и ответил:

“I think, Mr. Bob, that what you propose would answer sufficiently well—indeed remarkably well—that is to say, as far as it went—but barbers are exceedingly hard to cut, and I think, upon the whole, that, having performed upon Thomas Bob the operations you suggest, it would be advisable to blacken, with your fists, both his eyes, very carefully and thoroughly, to prevent his ever seeing you again in fashionable promenades.

— Я нахожу, мистер Там, то, что вы предлагаете, очень удачным… это замечательно, так сказать, само по себе… Но парикмахеры народ бывалый, и, учитывая все «за» и «против», я полагаю, что после того, как вы проделаете над мистером Томасом Тамом намечаемые вами операции, не плохо бы подбить ему кулаком оба глаза, да так, чтобы он закаялся следить за вами на увеселительных прогулках. Вот тогда, мне кажется, с вашей стороны будет сделано все возможное.

After doing this, I really do not perceive that you can do any more.

Впрочем, не мешало бы искупать его разок-другой в сточной канаве и передать в руки полиции.

However—it might be just as well to roll him once or twice in the gutter, and then put him in charge of the police. Any time the next morning you can call at the watch-house and swear an assault.”

На следующее утро вы в любой час можете явиться в полицейский участок и заявить под присягой, что на вас было совершено нападение.

I was much affected by the kindness of feeling towards me personally, which was evinced in this excellent advice of Mr. Crab, and I did not fail to profit by it forthwith.

Я был весьма тронут добрыми чувствами, побудившими мистера Краба дать мне такой превосходный совет, и не замедлил воспользоваться им.

The result was, that I got rid of the old bore, and began to feel a little independent and gentleman-like.

В итоге я избавился от старого кабана, почувствовал себя джентльменом и вздохнул свободно.

The want of money, however, was, for a few weeks, a source of some discomfort; but at length, by carefully putting to use my two eyes, and observing how matters went just in front of my nose, I perceived how the thing was to be brought about.

Правда, нехватка денег служила некоторое время для меня источником неудобств, но в конце концов, посмотрев повнимательнее в оба и увидев, что творится у меня под самым носом, я понял, как уладить такую вещь.

I say “thing”—be it observed—for they tell me the Latin for it is rem..

Прошу учесть: я сказал «вещь», потому что по-латыни, насколько известно, «вещь» значит — res.

By the way, talking of Latin, can any one tell me the meaning of quocunque —or what is the meaning of modo?

Кстати, относительно латыни: пусть-ка кто-нибудь скажет мне, что значит quocunque или что такое modo?

My plan was exceedingly simple.

План мой был чрезвычайно прост.

I bought, for a song, a sixteenth of the “Snapping-Turtle”:—that was all.

Я купил за бесценок шестнадцатую долю «Зубастой черепахи» — вот и все.

The thing was done , and I put money in my purse.

Дело было сделано, и я положил денежки в карман.

There were some trivial arrangements afterwards, to be sure; but these formed no portion of the plan.

Конечно, надо было уладить ещё кое-какие пустяки, не предусмотренные планом. Но оно уж явилось следствием… результатом.

They were a consequence—a result. For example, I bought pen, ink, and paper, and put them into furious activity.

Например, я обзавёлся пером, чернилами и бумагой и пустил их в оборот с бешеной энергией.

Having thus completed a Magazine article, I gave it, for appellation, “Fol-Lol, by the Author of ‘The Oil-of-Bob,’” and enveloped it to the “Goosetherumfoodle.”

Написав журнальную статью, я озаглавил её «Чик-чирик» автора «Брильянтина Тама» и послал в «Абракадабру».

That journal, however, having pronounced it “twattle” in the “Monthly Notices to Correspondents,” I reheaded the paper “‘Hey-Diddle-Diddle,’ by Thingum Bob, Esq.,

Однако в «Ежемесячных репликах корреспондентам» мою статью назвали «пустой болтовнёй»; тогда я переменил заглавие на «Кукареку» Какваса Тама, эскв.,

Author of the Ode on ‘The Oil-of-Bob,’ and Editor of the ‘Snapping-Turtle.’”

автора оды в честь «Брильянтина Тама» и редактора «Зубастой черепахи».

With this amendment, I re-enclosed it to the “Goosetherumfoodle,” and, while I awaited a reply, published daily, in the “Turtle,” six columns of what may be termed philosophical and analytical investigation of the literary merits of the “Goosetherumfoodle,” as well as of the personal character of the editor of the “Goosetherumfoodle.”

С этой поправкой я снова отправил статью в «Абракадабру», а в ожидании ответа ежедневно печатал в «Черепахе» по шести столбцов философических, можно сказать, размышлений о литературных достоинствах журнала «Абракадабра» и личных качествах его редактора.

At the end of a week the “Goosetherumfoodle” discovered that it had, by some odd mistake, “confounded a stupid article, headed ‘Hey-Diddle-Diddle’ and composed by some unknown ignoramus, with a gem of resplendent lustre similarly entitled, the work of Thingum Bob, Esq.,

Спустя несколько дней «Абракадабра» убедилась, что произошла досадная ошибка: она «спутала глупейшую статью „Кукареку“, написанную каким-то безвестным невеждой, с драгоценной жемчужиной под тем же заглавием, творением Какваса Тама, эскв.,

the celebrated author of ‘The Oil-of-Bob.’”

знаменитого автора „Брильянтина Тама

The “Goosetherumfoodle” deeply “regretted this very natural accident,” and promised, moreover, an insertion of the genuine “Hey-Diddle-Diddle” in the very next number of the Magazine.

„Абракадабра“ выразила „глубокое сожаление по поводу вполне понятного недоразумения“ и, кроме того, обещала поместить подлинник „Кукареку“ в очередном номере журнала.

The fact is, I thought —I really thought—I thought at the time—I thought then —and have no reason for thinking otherwise now —that the “Goosetherumfoodle” did make a mistake.

Без сомнения, я так и думал… Я, право же, думал… думал в то время… думал потом… и не имею никаких оснований думать иначе теперь, что «Абракадабра» действительно ошиблась.

With the best intentions in the world, I never knew any thing that made as many singular mistakes as the “Goosetherumfoodle.”

Я не знаю никого, кто бы с наилучшими намерениями делал так много самых невероятных ошибок, как «Абракадабра».

From that day I took a liking to the “Goosetherumfoodle,” and the result was I soon saw into the very depths of its literary merits, and did not fail to expatiate upon them, in the “Turtle,” whenever a fitting opportunity occurred.

С этого дня я почувствовал симпатию к «Абракадабре», вследствие чего вскоре смог уяснить подлинное значение её литературных достоинств и не терял случая поговорить о них в «Черепахе».

And it is to be regarded as a very peculiar coincidence—as one of those positively remarkable coincidences which set a man to serious thinking—that just such a total revolution of opinion—just such entire bouleversement , (as we say in French,)—just such thorough topsiturviness , (if I may be permitted to employ a rather forcible term of the Choctaws,) as happened, pro and con , between myself on the one part, and the “Goosetherumfoodle” on the other, did actually again happen, in a brief period afterwards, and with precisely similar circumstances, in the case of myself and the “Rowdy-Dow,” and in the case of myself and the “Hum-Drum.”

И, представьте, странное совпадение, одно из тех воистину поразительных совпадений, которые наводят человека на серьезное раздумье: точно такой же коренной переворот во мнениях, точно такое же решительное bouleversement (как говорят французы), точно такой же всеобъемлющий шиворот-навыворот (позволю себе употребить это довольно сильное выражение, заимствованное у племени чоктосов), какой совершился pro et contra между мной, с одной стороны, и «Абракадаброй» — с другой, снова имел место при таких те обстоятельствах немного спустя в моих отношениях с «Горлодёром» и «Трамтарарамом».

Thus it was that, by a master-stroke of genius, I at length consummated my triumphs by “putting money in my purse,” and thus may be said really and fairly to have commenced that brilliant and eventful career which rendered me illustrious, and which now enables me to say, with Chateaubriand, “I have made history”—“ J’ai fait l’histoire..”

Так, одним гениальным ходом, я одержал полную победу — «набил потуже кошелёк» и, можно сказать, уверенно и честно начал блестящую и бурную карьеру, которая сделала меня знаменитым и сейчас позволяет мне сказать вместе с Шатобрианом: «Я делал историю» —

I have indeed “made history.”

Да, я делал историю.

From the bright epoch which I now record, my actions—my works—are the property of mankind.

С того славного времени, о котором я повествую, мои дела, мои труды являются достоянием человечества.

They are familiar to the world.

Они известны всему миру.

It is, then, needless for me to detail how, soaring rapidly, I fell heir to the “Lollipop”—how I merged this journal in the “Hum-Drum”—how again I made purchase of the “Rowdy-Dow,” thus combining the three periodicals—how, lastly, I effected a bargain for the sole remaining rival, and united all the literature of the country in one magnificent Magazine, known everywhere as the

Поэтому нет необходимости подробно описывать, как, стремительно возвышаясь, я унаследовал «Сластёну», как я слил этот журнал с «Трамтарарамом», как потом приобрёл «Горлодёра» и как, наконец, заключил сделку с последним из оставшихся конкурентов и объединил всю литературу страны в одном великолепном всемирно известном журнале:

“Rowdy-Dow, Lollipop, Hum-Drum, and goosetherumfoodle.”

«ГОРЛОДЁР, СЛАСТЁНА, ТРАМТАРАРАМ И АБРАКАДАБРА»

Yes; I have made history.

Да, я делал историю.

My fame is universal.

Я достиг мировой славы.

It extends to the uttermost ends of the earth.

Нет такого уголка земли, где бы имя моё не было известно.

You cannot take up a common newspaper in which you shall not see some allusion to the immortal Thingum Bob.

Возьмите любую газету, и вы непременно столкнётесь с бессмертным Каквасом Тамом:

It is Mr. Thingum Bob said so, and Mr. Thingum Bob wrote this, and Mr. Thingum Bob did that.

мистер Каквас Там сказал то-то, мистер Каквас Там написал то-то, мистер Каквас Там сделал то-то.