Reading room | Edgar Allan Poe | The fall of the House of Usher | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Его сердце — воздушная лютня,

Прикоснись — и она зазвучит.

Из Беранже

During the whole of a dull, dark, and soundless day in the autumn of the year, when the clouds hung oppressively low in the heavens, I had been passing alone, on horseback, through a singularly dreary tract of country; and at length found myself, as the shades of the evening drew on, within view of the melancholy House of Usher.

В течение всего унылого, тёмного, глухого осеннего дня, когда тучи нависали гнетуще низко, я в одиночестве ехал верхом по удивительно безрадостной местности и, когда сумерки начали сгущаться, наконец обнаружил в поле моего зрения Дом Ашеров.

I know not how it was — but, with the first glimpse of the building, a sense of insufferable gloom pervaded my spirit.

Не знаю отчего, но при первом взгляде на здание я ощутил невыносимую подавленность.

I say insufferable; for the feeling was unrelieved by any of that half-pleasureable, because poetic, sentiment, with which the mind usually receives even the sternest natural images of the desolate or terrible.

Я говорю «невыносимую», ибо она никак не смягчалась полуприятным из-за своей поэтичности впечатлением, производимым даже самыми угрюмыми образами природы, исполненными запустения или страха.

I looked upon the scene before me — upon the mere house, and the simple landscape features of the domain — upon the bleak walls — upon the vacant eye-like windows — upon a few rank sedges — and upon a few white trunks of decayed trees — with an utter depression of soul which I can compare to no earthly sensation more properly than to the after-dream of the reveller upon opium — the bitter lapse into everyday life — the hideous dropping off of the veil.

Я взглянул на представший мне вид – на сам дом и на незатейливый ландшафт поместья – на хмурые стены – на пустые окна, похожие на глаза, – на редкую, высохшую осоку – и на редкие белые стволы гнилых деревьев – и испытал совершенный упадок духа, который могу изо всех земных ощущений достойнее всего сравнить с тем, что испытывает, приходя в себя, курильщик опиума, – горький возврат к действительности – ужасное падение покрывала.

There was an iciness, a sinking, a sickening of the heart — an unredeemed dreariness of thought which no goading of the imagination could torture into aught of the sublime.

Сердце леденело, замирало, ныло – ум безысходно цепенел, и никакие потуги воображения не могли внушить ему что-либо возвышенное.

What was it — I paused to think — what was it that so unnerved me in the contemplation of the House of Usher?

Что же – подумал я, – что же так смутило меня при созерцании Дома Ашеров?

It was a mystery all insoluble; nor could I grapple with the shadowy fancies that crowded upon me as I pondered.

Тайна оказалась неразрешимою; не мог я справиться и с призрачными фантазиями, что начали роиться, пока я размышлял.

I was forced to fall back upon the unsatisfactory conclusion, that while, beyond doubt, there are combinations of very simple natural objects which have the power of thus affecting us, still the analysis of this power lies among considerations beyond our depth.

Мне пришлось вернуться к неудовлетворительному выводу о том, что хотя и существуют очень простые явления природы, способные воздействовать на нас подобным образом, но анализ этой способности лежит за пределами нашего понимания.

It was possible, I reflected, that a mere different arrangement of the particulars of the scene, of the details of the picture, would be sufficient to modify, or perhaps to annihilate its capacity for sorrowful impression; and, acting upon this idea, I reined my horse to the precipitous brink of a black and lurid tarn that lay in unruffled lustre by the dwelling, and gazed down — but with a shudder even more thrilling than before — upon the remodelled and inverted images of the grey sedge, and the ghastly tree-stems, and the vacant and eye-like windows.

Быть может, подумалось мне, если бы хоть что-то в этом виде, так сказать, какие-то детали картины были расположены иначе, то этого оказалось бы достаточным, дабы изменить или вовсе уничтожить впечатление, им производимое; и, последовав этой мысли, я направил коня к крутому обрыву зловещего чёрного озера, невозмутимо мерцавшего рядом с домом, и посмотрел вниз – но с ещё бо́льшим содроганием – на отражённые, перевёрнутые стебли седой осоки, уродливые деревья и пустые, похожие на глазницы, окна.

Nevertheless, in this mansion of gloom I now proposed to myself a sojourn of some weeks.

И все же я предполагал провести несколько недель в этой мрачной обители.

Its proprietor, Roderick Usher, had been one of my boon companions in boyhood; but many years had elapsed since our last meeting.

Владелец её, Родерик Ашер, был один из близких товарищей моего отрочества; но с нашей последней встречи протекло много лет.

A letter, however, had lately reached me in a distant part of the country — a letter from him — which, in its wildly importunate nature, had admitted of no other than a personal reply.

Однако недавно ко мне издалека дошло письмо – письмо от него, – на которое, ввиду его отчаянной настоятельности, письменного ответа было бы недостаточно.

The MS gave evidence of nervous agitation.

Оно свидетельствовало о нервном возбуждении.

The writer spoke of acute bodily illness — of a mental disorder which oppressed him — and of an earnest desire to see me, as his best, and indeed his only personal friend, with a view of attempting, by the cheerfulness of my society, some alleviation of his malady.

Ашер писал о тяжком телесном недуге – об изнуряющем его душевном расстройстве – и о снедающем желании видеть меня, его лучшего, да и единственного друга, дабы попытаться весёлостью моего общества хоть как-то облегчить болезнь.

It was the manner in which all this, and much more, was said — it was the apparent heart that went with his request — which allowed me no room for hesitation; and I accordingly obeyed forthwith what I still considered a very singular summons.

Именно тон, каким было высказано это, и гораздо большее – очевидная пылкость его мольбы – не оставили мне места для колебаний; и я незамедлительно откликнулся на призыв, который все ещё почитал весьма необычным.

Although, as boys, we had been even intimate associates, yet I really knew little of my friend.

Хотя в отрочестве мы были очень близки, я по-настоящему очень мало знал о моем друге.

His reserve had been always excessive and habitual.

Он всегда отличался чрезмерной и неизменной замкнутостью.

I was aware, however, that his very ancient family had been noted, time out of mind, for a peculiar sensibility of temperament, displaying itself, through long ages, in many works of exalted art, and manifested, of late, in repeated deeds of munificent yet unobtrusive charity, as well as in a passionate devotion to the intricacies, perhaps even more than to the orthodox and easily recognisable beauties of musical science.

Однако я знал, что его весьма древний род с незапамятных времён отличался необычною душевною чувствительностью, выражавшейся на протяжении долгих веков в создании многочисленных высоких произведений искусства, а с недавних пор – в постоянной, щедрой, но ненавязчивой благотворительности, равно как и в страстной приверженности даже не к привычным и легко узнаваемым красотам музыки, но к её изыскам.

I had learned, too, the very remarkable fact, that the stem of the Usher race, all time-honoured as it was, had put forth, at no period, any enduring branch; in other words, that the entire family lay in the direct line of descent, and had always, with very trifling and very temporary variation, so lain.

Узнал я и весьма замечательный факт: что родословное древо Ашеров никогда в течение многих столетий не давало прочных ветвей; иными словами, что весь род продолжался по прямой линии и что так было всегда, лишь с весьма незначительными и скоропреходящими исключениями.

It was this deficiency, I considered, while running over in thought the perfect keeping of the character of the premises with the accredited character of the people, and while speculating upon the possible influence which the one, in the long lapse of centuries, might have exercised upon the other — it was this deficiency, perhaps, of collateral issue, and the consequent undeviating transmission, from sire to son, of the patrimony with the name, which had, at length, so identified the two as to merge the original title of the estate in the quaint and equivocal appellation of the "House of Usher"—an appellation which seemed to include, in the minds of the peasantry who used it, both the family and the family mansion.

Быть может, раздумывал я, мысленно дивясь, сколь полно облик поместья соответствует общепризнанному характеру владельцев, и гадая о возможном влиянии, какое за сотни и сотни лет первое могло оказать на второй, – быть может, именно отсутствие боковых ветвей рода и неизменный переход владений и имени по прямой линии от отца к сыну в конце концов так объединили первое со вторым, что название поместья превратилось в чу́дное и двузначное наименование «Дом Ашеров» – наименование, которое объединяло в умах окрестных поселян и род, и родовой замок.

I have said that the sole effect of my somewhat childish experiment — that of looking down within the tarn — had been to deepen the first singular impression.

Я сказал, что мой несколько ребяческий опыт – взгляд на отражения в воде – лишь углубил необычное первоначальное впечатление.

There can be no doubt that the consciousness of the rapid increase of my superstition — for why should I not so term it?—

Несомненно, сознание быстрого роста моей суеверной – почему бы не назвать её так? –

?—served mainly to accelerate the increase itself.

моей суеверной подавленности лишь способствовало ему.

Such, I have long known, is the paradoxical law of all sentiments having terror as a basis.

Таков, как я давно знал, парадоксальный закон всех чувств, зиждущихся на страхе.

And it might have been for this reason only, that, when I again uplifted my eyes to the house itself, from its image in the pool, there grew in my mind a strange fancy — a fancy so ridiculous, indeed, that I but mention it to show the vivid force of the sensations which oppressed me.

И, быть может, лишь по этой причине, снова подняв глаза к самому дому от его отражения, я был охвачен странною фантазией – фантазией, воистину столь нелепою, что упоминаю о ней лишь с целью показать, сколь сильно был я подавлен моими ощущениями.

I had so worked upon my imagination as really to believe that about the whole mansion and domain there hung an atmosphere peculiar to themselves and their immediate vicinity — an atmosphere which had no affinity with the air of heaven, but which had reeked up from the decayed trees, and the grey wall, and the silent tarn — a pestilent and mystic vapour, dull, sluggish, faintly discernible, and leaden-hued.

Я так взвинтил воображение, что вправду поверил, будто и дом, и поместье обволакивала атмосфера, присущая лишь им да ближайшим окрестностям, – атмосфера, не имеющая ничего общего с воздухом небес, но поднявшаяся в виде испарений от гнилых деревьев, серой стены и безмолвного озера, – нездоровая и загадочная, отупляющая, сонная, заметного свинцового оттенка.

Shaking off from my spirit what must have been a dream, I scanned more narrowly the real aspect of the building.

Отогнав от души то, что не могло не быть грёзой, я с большею пристальностью осмотрел истинное обличье здания.

Its principal feature seemed to be that of an excessive antiquity.

Казалось, главною его чертою была крайняя ветхость.

The discoloration of ages had been great.

Века сильно переменили его цвет.

Minute fungi overspread the whole exterior, hanging in a fine tangled web-work from the eaves.

Все здание покрывали плесень и мох, свисая из-под крыши тонкою, спутанною сетью.

Yet all this was apart from any extraordinary dilapidation.

Но какого-либо явного разрушения не наблюдалось.

No portion of the masonry had fallen; and there appeared to be a wild inconsistency between its still perfect adaptation of parts, and the crumbling condition of the individual stones.

Каменная кладка вся была на месте; и глазам представало вопиющее несоответствие между все ещё безупречной соразмерностью частей и отдельными камнями, которые вот-вот раскрошатся.

In this there was much that reminded me of the specious totality of old wood-work which has rotted for long years in some neglected vault, with no disturbance from the breath of the external air.

Многое напоминало мне обманчивую цельность старого дерева, долгие годы гнившего в каком-нибудь заброшенном склепе, не тревожимом ни единым дуновением извне.

Beyond this indication of extensive decay, however, the fabric gave little token of instability.

Однако, помимо этого свидетельства большого запустения, сам материал не обладал признаками непрочности.

Perhaps the eye of a scrutinizing observer might have discovered a barely perceptible fissure, which, extending from the roof of the building in front, made its way down the wall in a zigzag direction, until it became lost in the sullen waters of the tarn.

Быть может, взор дотошного наблюдателя разглядел бы едва заметную трещину, что зигзагом спускалась по фасаду от крыши и терялась в угрюмых водах озера.

Noticing these things, I rode over a short causeway to the house.

Заметив все это, я по короткой аллее подъехал к дому.

A servant in waiting took my horse, and I entered the Gothic archway of the hall.

Слуга принял моего коня, и я вступил под готические арки, ведущие в холл.

A valet, of stealthy step, thence conducted me, in silence, through many dark and intricate passages in my progress to the studio of his master.

После этого неслышно ступающий лакей повёл меня по тёмным и запутанным коридорам в кабинет своего господина.

Much that I encountered on the way contributed, I know not how, to heighten the vague sentiments of which I have already spoken.

Многое по дороге туда, не знаю уж каким образом, усиливало неясные ощущения, о которых я ранее говорил.

While the objects around me — while the carvings of the ceilings, the sombre tapestries of the walls, the ebony blackness of the floors, and the phantasmagoric armorial trophies which rattled as I strode, were but matters to which, or to such as which, I had been accustomed from my infancy — while I hesitated not to acknowledge how familiar was all this — I still wondered to find how unfamiliar were the fancies which ordinary images were stirring up.

Если все вокруг – резьба потолков, мрачные гобелены по стенам, эбеновая чернота полов, а также развешанное оружие и фантасмагорические латы, громыхавшие от моих шагов, – было мне привычно с детства или напоминало что-нибудь привычное – и я не мог этого не признать, – я все же изумлялся, обнаруживая, какие неожиданные фантазии рождались во мне знакомыми предметами.

On one of the staircases, I met the physician of the family.

На одной из лестниц нам повстречался домашний врач.

His countenance, I thought, wore a mingled expression of low cunning and perplexity.

Лицо его, как мне показалось, носило смешанное выражение низменной хитрости и растерянности.

He accosted me with trepidation and passed on.

Он испуганно поздоровался со мною и пошёл своей дорогой.

The valet now threw open a door and ushered me into the presence of his master.

Затем лакей распахнул дверь и ввёл меня к господину.

The room in which I found myself was very large and lofty.

Комната, в которой я очутился, была очень большая и высокая.

The windows were long, narrow, and pointed, and at so vast a distance from the black oaken floor as to be altogether inaccessible from within.

Длинные, узкие, остроконечные окна находились так высоко от чёрного дубового пола, что до них никак нельзя было дотянуться.

Feeble gleams of encrimsoned light made their way through the trellised panes, and served to render sufficiently distinct the more prominent objects around; the eye, however, struggled in vain to reach the remoter angles of the chamber, or the recesses of the vaulted and fretted ceiling.

Слабые отблески красноватых лучей пробивались сквозь частые оконные переплеты, отчего более крупные предметы в комнате были достаточно видны; однако глаз тщетно пытался достичь отдаленных уголков покоя или углублений в сводчатом, покрытом резьбою потолке.

Dark draperies hung upon the walls.

На стенах висели тёмные драпировки.

The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered.

Стояло много мебели, неудобной, старинной, изношенной.

Many books and musical instruments lay scattered about, but failed to give any vitality to the scene.

В обилии разбросанные книги и музыкальные инструменты не оживляли вида.

I felt that I breathed an atmosphere of sorrow.

Я почувствовал, что дышу атмосферою скорби.

An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all.

Все пронизывала суровая, глубокая и безысходная мрачность.

Upon my entrance, Usher rose from a sofa on which he had been lying at full length, and greeted me with a vivacious warmth which had much in it, I at first thought, of an overdone cordiality — of the constrained effort of the ennuye man of the world.

Когда я вошёл, Ашер поднялся с дивана, где лежал, вытянувшись во весь рост, и приветствовал меня с весёлостью и жаром, заключавшими в себе многое, как мне сперва показалось, от преувеличенной сердечности, от принуждённых потуг пресыщенного светского человека.

A glance, however, at his countenance, convinced me of his perfect sincerity.

Но один взгляд на лицо его убедил меня в его совершенной искренности.

We sat down; and for some moments, while he spoke not, I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe.

Мы сели; и несколько мгновений, пока он молчал, я взирал на него наполовину с жалостью, наполовину в испуге.

Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher!

Нет, никогда за столь краткий срок не менялся человек так ужасно, как изменился Родерик Ашер!

It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the man being before me with the companion of my early boyhood.

С трудом заставил я себя признать в измождённом существе, сидевшем предо мною, товарища моего раннего отрочества.

Yet the character of his face had been at all times remarkable.

Но все же лицо его было замечательно в любую пору.

A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely-moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity; these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten.

Мертвенный цвет лица; большие влажные глаза, полные несравненного блеска; губы, довольно тонкие и очень бледные, но поразительно красивые по рисунку; тонкий нос еврейского типа, но с необычно широкими для подобной формы ноздрями; изящно вылепленный подбородок, недостаточно выступающий вперёд, что говорило о душевной слабости; волосы мягче и тоньше паутины – эти черты, в сочетании с непропорционально высоким лбом, составляли в совокупности облик, который нелегко забыть.

And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke.

А теперь сама преувеличенность главного характера этих черт и их выражения так их меняла, что я усумнился, с кем же я разговариваю.

The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me.

Ужасающая бледность кожи и сверхъестественный блеск в глазах более всего поразили и даже испугали меня.

The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity.

А шелковистые волосы, давно не чёсанные, тонкие и почти невесомые, не обрамляли ему лицо, а как бы парили вокруг него, и я даже с усилием не мог объединить его фантастическое выражение с понятием о простом смертном.

In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence — an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy — an excessive nervous agitation.

В поведении моего друга меня сразу поразила некая непоследовательность – некий алогизм; и я скоро понял, что проистекал он от многих слабых и тщетных попыток унять постоянную дрожь – крайнее нервное возбуждение.

For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament. His action was alternately vivacious and sullen.

К чему-то подобному я, правда, был подготовлен и его письмом, и некоторыми особенностями его отроческих лет, и выводами, сделанными из наблюдений над свойствами его необычного организма и темперамента.

His voice varied rapidly from a tremulous indecision (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) to that species of energetic concision — that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation — that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance, which may be observed in the lost drunkard, or the irreclaimable eater of opium, during the periods of his most intense excitement.

Он был то оживлён, то подавлен. Голос его резко переходил от неуверенной дрожи (когда бодрость совершенно угасала) к того рода энергической сжатости – тому крутому, неторопливому и гулкому произношению – тем тяжеловесным, уравновешенным, безукоризненно модулированным гортанным нотам, что можно заметить у безнадёжных жертв алкоголя или неисправимых опиоманов в пору их наибольшей взволнованности.

It was thus that he spoke of the object of my visit, of his earnest desire to see me, and of the solace he expected me to afford him.

Таким-то образом говорил он о цели моего посещения, о горячем желании повидать меня и об облегчении, им от меня ожидаемом.

He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady.

Он довольно пространно объяснил мне то, что считал природою своей болезни.

It was, he said, a constitutional and a family evil, and one for which he despaired to find a remedy — a mere nervous affection, he immediately added, which would undoubtedly soon pass off.

То был, по его словам, врождённый и наследственный недуг, лекарство от которого он отчаялся найти, – просто-напросто нервное расстройство, тут же прибавил он, которое, несомненно, скоро пройдёт.

It displayed itself in a host of unnatural sensations.

Выражалось оно в обилии противоестественных ощущений.

Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me; although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight.

Иные из них меня заинтересовали и повергли в растерянность; хотя, быть может, повлияли отдельные его слова и общая манера повествования.

He suffered much from a morbid acuteness of the senses; the most insipid food was alone endurable; he could wear only garments of certain texture; the odours of all flowers were oppressive; his eyes were tortured by even a faint light; and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments, which did not inspire him with horror.

Он очень страдал от болезненной обострённости чувств; он мог есть лишь самую пресную пищу; он мог носить одежду только из определённой материи; всякий запах цветов угнетал его; свет, даже тусклый, терзал ему глаза; и лишь особые звуки струнных инструментов не вселяли в него ужас.

To an anomalous species of terror I found him a bounden slave. "

Я понял, что он во власти ненормальной разновидности страха.

"I shall perish," said he, "I must perish in this deplorable folly.

«Я погибну, – сказал он, – я должен погибнуть от этого прискорбного помешательства.

Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost.

Так, так, а не иначе, настигнет меня конец.

I dread the events of the future, not in themselves, but in their results.

Я боюсь грядущих событий, не их самих, а того, что они повлекут за собою.

I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident, which may operate upon this intolerable agitation of soul.

Дрожь пронизывает меня при мысли о любом, пусть самом ничтожном случае, способном воздействовать на мою непереносимую душевную чувствительность.

I have, indeed, no abhorrence of danger, except in its absolute effect — in terror.

Нет, меня отвращает не опасность, а её абсолютное выражение – ужас.

In this unnerved — in this pitiable condition — I feel that the period will sooner or later arrive when I must abandon life and reason together, in some struggle with the grim phantasm, FEAR."

При моих плачевно расшатанных нервах я чувствую, что рано или поздно придёт время, когда я вынужден буду расстаться сразу и с жизнью, и с рассудком, во время какой-нибудь схватки с угрюмым призраком – страхом».

I learned, moreover, at intervals, and through broken and equivocal hints, another singular feature of his mental condition.

Постепенно я узнал из несвязных и малопонятных намёков ещё об одной необычной черте его душевного состояния.

He was enchained by certain superstitious impressions in regard to the dwelling which he tenanted, and whence, for many years, he had never ventured forth — in regard to an influence whose supposititious force was conveyed in terms too shadowy here to be re-stated — an influence which some peculiarities in the mere form and substance of his family mansion, had, by dint of long sufferance, he said, obtained over his spirit — an effect which the physique of the grey walls and turrets, and of the dim tarn into which they all looked down, had, at length, brought about upon the morale of his existence.

Он был окован некоторыми суеверными представлениями относительно своего жилища, откуда он в течение многих лет ни разу не выезжал, – относительно влияния, о предполагаемой силе которого он поведал в выражениях, чрезмерно туманных, дабы их здесь пересказывать, – влияния, какое известные особенности зодчества и материала его фамильного замка ввиду многолетней привычки обрели над его душою, – таков был эффект, произведённый обликом серых башен и стен и тусклого озера, куда они все смотрели, на духовное начало его существования.

He admitted, however, although with hesitation, that much of the peculiar gloom which thus afflicted him could be traced to a more natural and far more palpable origin — to the severe and long-continued illness — indeed to the evidently approaching dissolution — of a tenderly beloved sister — his sole companion for long years — his last and only relative on earth. "

Однако он признался, хотя и не сразу, что столь обуявшая его необычная унылость во многом зависела от более естественной и более веской причины: от беспощадной и длительной болезни – говоря по правде, от несомненно приближающегося угасания – нежно любимой сестры, его единственного друга на протяжении долгих лет, последней из его родни на свете.

"Her decease," he said, with a bitterness which I can never forget, "would leave him (him the hopeless and the frail) the last of the ancient race of the Ushers."

Её кончина, сказал он с незабываемой горечью, её кончина оставит его (его, безнадёжного, хрупкого) последним в древнем роде Ашеров.

While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) passed slowly through a remote portion of the apartment, and, without having noticed my presence, disappeared.

Пока он говорил это, леди Маделина (так её звали) прошла по отдаленной части покоя и, не заметив моего присутствия, скрылась.

I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread — and yet I found it impossible to account for such feelings. A sensation of stupor oppressed me, as my eyes followed her retreating steps.

Я смотрел на неё с полным изумлением и не без испуга; и все же не в силах был объяснить возникновение подобных чувств.

When a door, at length, closed upon her, my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother — but he had buried his face in his hands, and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers through which trickled many passionate tears.

Смотря на неё, я цепенел. Когда наконец за нею закрылась дверь, я тотчас, бессознательно и нетерпеливо, повернулся к брату; но он закрыл лицо руками, и я только мог увидеть, что бледность ещё сильнее обычного разлилась по его исхудалым пальцам, сквозь которые сочились обильные, жаркие слезы.

The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians.

Болезнь леди Маделины долго ставила в тупик её врачей.

A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character, were the unusual diagnosis.

Устойчивая апатия, постепенное увядание и нередкие, хотя и краткие припадки отчасти каталептического характера составляли необычный диагноз.

Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady, and had not betaken herself finally to bed; but, on the closing in of the evening of my arrival at the house, she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer; and I learned that the glimpse I had obtained of her person would thus probably be the last I should obtain — that the lady, at least while living, would be seen by me no more.

До сей поры она стойко сопротивлялась натиску болезни и отказывалась слечь; но в сумерки того дня, когда я приехал (как с невыразимым волнением поведал мне вечером её брат), она сдалась обессиливающему могуществу разрушительницы; и я узнал, что мимолётный взгляд, брошенный мною на неё, вероятно, окажется последним и что я более не увижу её – по крайней мере живую.

For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself: and during this period I was busied in earnest endeavours to alleviate the melancholy of my friend.

Несколько последующих дней ни Ашер, ни я не упоминали её имени; и это время я был поглощён настойчивыми попытками рассеять уныние моего друга.

We painted and read together; or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar.

Мы вместе занимались живописью и чтением, или я слушал, как во сне, буйные импровизации его говорящей гитары.

And thus, as a closer and still closer intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe, in one unceasing radiation of gloom.

И по мере того, как наша близость росла и росла, все глубже допуская меня к тайникам его души, тем с большею горечью сознавал я тщетность любой попытки развеселить душу, из которой мрак, словно её неотъемлемая и непременная особенность, изливался на все духовное и материальное единым и непрерывным излучением тоски.

I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher.

Вовеки не покинет меня память о многих угрюмых часах, что я провёл подобным образом наедине с властелином Дома Ашеров.

Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way.

И все же мне бы не удалась никакая попытка дать хотя бы слабое представление, в чем именно состояли занятия, в каких я под его водительством принимал участие.

An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all.

Его неуравновешенная, взвинченная мечтательность отбрасывала на все адский отблеск.

His long improvised dirges will ring for ever in my ears.

Его длинные импровизированные надгробные плачи будут вечно звенеть у меня в ушах.

Among other things, I hold painfully in mind a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber.

Помимо всего прочего, память моя мучительно хранит некую удивительную извращенную вариацию на тему безумной мелодии из последнего вальса фон Вебера.

From the paintings over which his elaborate fancy brooded, and which grew, touch by touch, into vagueness at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why;—from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavour to educe more than a small portion which should lie within the compass of merely written words.

Из картин, которые разрабатывала его изощрённая фантазия и которые, мазок за мазком, наделялись зыбкостью, вселявшей в меня дрожь, тем более трепетную, что необъяснимую – из его картин (как живо ни стоят сейчас предо мною их образы) я тщетно пытался извлечь более, нежели малую долю, поддающуюся словесному выражению.

By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention.

Полною простотою, нагою чёткостью рисунка они приковывали и подчиняли внимание.

If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher.

Если когда-либо смертный способен был живописать идею, этот смертный был Родерик Ашер.

For me at least — in the circumstances then surrounding me — there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe, no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli.

По крайней мере, для меня, в тогдашней обстановке, из чистых отвлечённостей, кои моему ипохондрическому другу удавалось запечатлеть на холсте, возникал невыносимый ужас, столь напряженный, что и тени его я не ощущал при созерцании безусловно блестящих, но все же чересчур конкретных грёз Фюзели.

One of the phantasmagoric conceptions of my friend, partaking not so rigidly of the spirit of abstraction, may be shadowed forth, although feebly, in words.

Одно из фантасмагорических творений моего друга, не столь беспощадно отвлеченное, хотя и в слабой степени, но может быть передано словами.

A small picture presented the interior of an immensely long and rectangular vault or tunnel, with low walls, smooth, white, and without interruption or device.

Маленькая картина изображала внутренность неимоверно длинного прямоугольного склепа или подземного хода, низкого, с гладкими белыми стенами, без какого-либо узора или нарушения поверхности.

Certain accessory points of the design served well to convey the idea that this excavation lay at an exceeding depth below the surface of the earth.

Некоторые второстепенные детали рисунка давали почувствовать, что склеп этот пролегает на огромной глубине под землёю.

No outlet was observed in any portion of its vast extent, and no torch, or other artificial source of light was discernible; yet a flood of intense rays rolled throughout, and bathed the whole in a ghastly and inappropriate splendour.

На всем его необозримом протяжении не виднелось ни единой отдушины, не было ни факелов, ни каких-либо других искусственных источников света; и все-таки по склепу лился поток резких лучей, заливая его жутким и неуместным сиянием.

I have just spoken of that morbid condition of the auditory nerve which rendered all music intolerable to the sufferer, with the exception of certain effects of stringed instruments.

Я только что говорил о болезненном состоянии слухового нерва, делавшем для страдальца невыносимою всякую музыку, за исключением некоторых звучаний струнных инструментов.

It was, perhaps, the narrow limits to which he thus confined himself upon the guitar, which gave birth, in great measure, to the fantastic character of the performances.

Быть может, узкая сфера, которою он был ограничен, – гитара – в значительной мере обусловила фантастичность его игры.

But the fervid facility of his impromptus could not be so accounted for.

Но пылкая лёгкость его импровизаций не может быть объяснена подобным образом.

They must have been, and were, in the notes, as well as in the words of his wild fantasias (for he not unfrequently accompanied himself with rhymed verbal improvisations), the result of that intense mental collectedness and concentration to which I have previously alluded as observable only in particular moments of the highest artificial excitement.

Должно быть, они являлись и в музыке, и в словах его безумных фантазий (ибо он нередко сопровождал музыку импровизированными стихами) итогом той напряженной умственной собранности и сосредоточенности, о коей я упоминал ранее как о наблюдаемой лишь в мгновения особой и чрезмерной взволнованности, искусственно вызванной.

The words of one of these rhapsodies I have easily remembered.

Слова одной из этих рапсодий я без труда запомнил.

I was, perhaps, the more forcibly impressed with it, as he gave it, because, in the under or mystic current of its meaning, I fancied that I perceived, and for the first time, a full consciousness on the part of Usher, of the tottering of his lofty reason upon her throne.

Быть может, она произвела на меня тем более сильное впечатление, пока он её исполнял, что, как мне показалось, я впервые усмотрел в ней полное осознание Ашером того, что престол его высокого разума пошатнулся.

The verses, which were entitled "The Haunted Palace," ran very nearly, if not accurately, thus:

Стихи, озаглавленные «Заколдованный чертог», звучали приблизительно, а быть может, и в точности, так:

II.

III.

III

IV.

VI.

Get short URL

Text alignment