Sign in | English | Terms of Use
DictionaryForumContacts

Reading room | Edgar Allan Poe | The domain of Arnheim | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian
The garden like a lady fair was cut, That lay as if she slumbered in delight, And to the open skies her eyes did shut.
От колыбели до могилы благополучие не изменяло моему другу Эллисону. Я употребляю слово благополучие не в его обыденном смысле. Я подразумеваю под ним счастье. Подумаешь, что мой друг родился для оправдания доктрин Тюрго, Прайса, Пристлея, Кондорсе, — для олицетворения в личном примере того, что считалось грёзой перфекционистов.
The azure fields of Heaven were ’sembled right In a large round, set with the flowers of light.
В кратковременном существовании Эллисона я вижу опровержение догмата, по которому в самой природе человека таится начало, несовместимое с блаженством.
The flowers de luce, and the round sparks of dew That hung upon their azure leaves did shew Like twinkling stars that sparkle in the evening blue. — Giles Fletcher..
Тщательное изучение жизни его показало мне, что все бедствия рода людского происходят от нарушения немногих простых законов человеческой природы, что нам доступны ещё неисследованные элементы довольства, что даже теперь, при современной темноте и безумии взглядов на великий социальный вопрос, отдельная личность может быть счастлива при известном необычайном стечении обстоятельств.
From his cradle to his grave a gale of prosperity bore my friend Ellison along. Nor do I use the word prosperity in its mere worldly sense. I mean it as synonymous with happiness. The person of whom I speak seemed born for the purpose of foreshadowing the doctrines of Turgot, Price, Priestley, and Condorcet—of exemplifying by individual instance what has been deemed the chimera of the perfectionists. In the brief existence of Ellison I fancy that I have seen refuted the dogma, that in man’s very nature lies some hidden principle, the antagonist of bliss.
Мой молодой друг придерживался таких же мнений, так что его неизменное довольство было в значительной степени следствием сознательного отношения к жизни.
An anxious examination of his career has given me to understand that in general, from the violation of a few simple laws of humanity arises the wretchedness of mankind—that as a species we have in our possession the as yet unwrought elements of content—and that, even now, in the present darkness and madness of all thought on the great question of the social condition, it is not impossible that man, the individual, under certain unusual and highly fortuitous conditions, may be happy. With opinions such as these my young friend, too, was fully imbued, and thus it is worthy of observation that the uninterrupted enjoyment which distinguished his life was, in great measure, the result of preconcert. It is indeed evident that with less of the instinctive philosophy which, now and then, stands so well in the stead of experience, Mr. Ellison would have found himself precipitated, by the very extraordinary success of his life, into the common vortex of unhappiness which yawns for those of pre-eminent endowments.
Ясно, что, не обладая той инстинктивной философией, которая так успешно заменяет при случае опыт, мистер Эллисон уже вследствие своих необычайных успехов в жизни не избежал бы бездны несчастия, зияющей перед исключительно одарёнными личностями.
But it is by no means my object to pen an essay on happiness.
Но я отнюдь не собираюсь писать трактат о счастии.
The ideas of my friend may be summed up in a few words.
Взгляды моего друга могут быть переданы в нескольких словах.
He admitted but four elementary principles, or more strictly, conditions of bliss.
Он допускал только четыре основных закона, или, скорее, условия блаженства.
That which he considered chief was (strange to say!)
Главным он считал (странно сказать!)
the simple and purely physical one of free exercise in the open air.
простое и чисто физическое условие: пребывание на воздухе. —
“The health,” he said, “attainable by other means is scarcely worth the name.”
Здоровье, — говорил он, — достигаемое другими средствами, не заслуживает этого названия. —
He instanced the ecstasies of the fox-hunter, and pointed to the tillers of the earth, the only people who, as a class, can be fairly considered happier than others.
Он с увлечением говорил об охоте и доказывал, что земледельцы единственный класс, который по самому положению своему счастливее всех остальных.
His second condition was the love of woman.
Вторым условием была в его глазах любовь к женщине.
His third, and most difficult of realization, was the contempt of ambition.
Третьим и самым трудным — презрение к честолюбию.
His fourth was an object of unceasing pursuit; and he held that, other things being equal, the extent of attainable happiness was in proportion to the spirituality of this object.
Четвёртым — иметь какую-нибудь цель в жизни. Он утверждал, что, при прочих равных условиях, степень счастья соответственна возвышенности этой цели.
Ellison was remarkable in the continuous profusion of good gifts lavished upon him by fortune.
Судьба с удивительной щедростью осыпала Эллисона своими дарами.
In personal grace and beauty he exceeded all men.
Красотою и грацией он превосходил всех смертных.
His intellect was of that order to which the acquisition of knowledge is less a labor than an intuition and a necessity.
Ум его был из числа тех, которым знания даются сами собою без малейших усилий.
His family was one of the most illustrious of the empire.
Семья принадлежала к знатнейшим в империи.
His bride was the loveliest and most devoted of women.
Невеста была прелестнейшая и добрейшая девушка.
His possessions had been always ample; but on the attainment of his majority, it was discovered that one of those extraordinary freaks of fate had been played in his behalf which startle the whole social world amid which they occur, and seldom fail radically to alter the moral constitution of those who are their objects.
Он обладал значительным состоянием, когда же достиг совершеннолетия, судьба разрешилась в его пользу одним из тех сюрпризов, которые производят сенсацию в обществе и почти всегда глубоко изменяют характер тех, на чью долю достались.
It appears that about a hundred years before Mr. Ellison’s coming of age, there had died, in a remote province, one Mr. Seabright Ellison.
Оказалось, что, лет за сто до появления на свет мистера Эллисона, умер в одной захолустной провинции некто мистер Сибрайт Эллисон.
This gentleman had amassed a princely fortune, and, having no immediate connections, conceived the whim of suffering his wealth to accumulate for a century after his decease.
Этот господин нажил значительное состояние и, не имея близких родственников, вздумал оставить завещание в том смысле, чтобы его капиталы оставались нетронутыми в течение столетия.
Minutely and sagaciously directing the various modes of investment, he bequeathed the aggregate amount to the nearest of blood, bearing the name of Ellison, who should be alive at the end of the hundred years.
Затем они должны были достаться, со всеми накопившимися процентами, его ближайшему по крови родственнику, носящему фамилию Эллисон, который окажется в живых по истечении ста лет.
Many attempts had been made to set aside this singular bequest; their ex post facto character rendered them abortive; but the attention of a jealous government was aroused, and a legislative act finally obtained, forbidding all similar accumulations.
Много попыток было сделано обойти это странное завещание; являясь ех post facto, они все оказались тщетными; но внимание правительства было возбуждено, и воля завещателя утверждена особым актом.
This act, however, did not prevent young Ellison from entering into possession, on his twenty-first birthday, as the heir of his ancestor Seabright, of a fortune of four hundred and fifty millions of dollars. ()
Этот акт не воспрепятствовал юному Эллисону, по достижении им двадцати одного года, вступить во владение, в качестве наследника своего предка Сибрайта, состоянием в четыреста пятьдесят миллионов долларов.
When it had become known that such was the enormous wealth inherited, there were, of course, many speculations as to the mode of its disposal.
Когда в обществе узнали о таком колоссальном наследстве, было, как водится, высказано немало догадок о способе его употребления.
The magnitude and the immediate availability of the sum bewildered all who thought on the topic.
Громадность суммы смущала всех, кто думал об этом предмете.
The possessor of any appreciable amount of money might have been imagined to perform any one of a thousand things.
Нетрудно представить себе тысячи вещей, на которые может быть израсходовано обыкновенное состояние.
With riches merely surpassing those of any citizen, it would have been easy to suppose him engaging to supreme excess in the fashionable extravagances of his time—or busying himself with political intrigue—or aiming at ministerial power—or purchasing increase of nobility—or collecting large museums of virtu—or playing the munificent patron of letters, of science, of art—or endowing, and bestowing his name upon extensive institutions of charity.
Капиталист, средства которого немногим превосходят средства его сограждан, может употребить их на светские причуды своего времени, на политические интриги, на погоню за министерским портфелем, на приобретение знатных титулов, на собирание редкостей, на роль щедрого покровителя наук, искусств, литературы, на благотворительные заведения, украшенные его именем.
But for the inconceivable wealth in the actual possession of the heir, these objects and all ordinary objects were felt to afford too limited a field. Recourse was had to figures, and these but sufficed to confound.
Но для такого неизмеримого богатства, как в данном случае, эти способы применения, как и все обычные способы, представляли слишком ограниченное поле действия.
It was seen that, even at three per cent., the annual income of the inheritance amounted to no less than thirteen millions and five hundred thousand dollars; which was one million and one hundred and twenty-five thousand per month; or thirty-six thousand nine hundred and eighty-six per day; or one thousand five hundred and forty-one per hour; or six and twenty dollars for every minute that flew.
Доходы с наследства, считая только три процента, составляли четырнадцать миллионов пятьсот тысяч долларов в год, то есть миллион сто двадцать пять тысяч в месяц, или тридцать шесть тысяч девятьсот восемьдесят шесть в сутки, или тысячу пятьсот сорок один в час, или двадцать шесть долларов в минуту.
Thus the usual track of supposition was thoroughly broken up. Men knew not what to imagine.
Таким образом публика была совершенно сбита с толку и не знала, какое назначение придумать этим деньгам.
There were some who even conceived that Mr. Ellison would divest himself of at least one-half of his fortune, as of utterly superfluous opulence—enriching whole troops of his relatives by division of his superabundance.
Высказывалось даже предположение, что мистер Эллисон постарается отделаться по меньшей мере от половины своего наследства, как чересчур обременительного, обогатив толпы своих родственников.
To the nearest of these he did, in fact, abandon the very unusual wealth which was his own before the inheritance.
Ближайшим из них он действительно предоставил очень крупное состояние, то, которым обладал до получения наследства.
I was not surprised, however, to perceive that he had long made up his mind on a point which had occasioned so much discussion to his friends.
Я не удивился, что он долго ломал голову над тем же вопросом, который вызвал столько разговоров среди его друзей.
Nor was I greatly astonished at the nature of his decision.
Не особенно изумило меня и принятое им решение.
In regard to individual charities he had satisfied his conscience.
В отношении личной благотворительности он успокоил свою совесть.
In the possibility of any improvement, properly so called, being effected by man himself in the general condition of man, he had (I am sorry to confess it) little faith.
В возможность какого-либо улучшения, в настоящем смысле этого слова, общих условий человеческой жизни деятельностью самого человека он (с сожалением сознаюсь в этом) плохо верил.
Upon the whole, whether happily or unhappily, he was thrown back, in very great measure, upon self.
В итоге, он, к счастью или несчастью, обратился к самому себе.
In the widest and noblest sense he was a poet.
Он был поэт в обширнейшем и благороднейшем смысле этого слова.
He comprehended, moreover, the true character, the august aims, the supreme majesty and dignity of the poetic sentiment.
Он понимал истинный характер, возвышенные цели, величие и достоинство поэтического чувства.
The fullest, if not the sole proper satisfaction of this sentiment he instinctively felt to lie in the creation of novel forms of beauty.
Инстинкт подсказывал ему, что наиболее полное, быть может, единственное, удовлетворение даётся этому чувству созданием новых форм красоты.
Some peculiarities, either in his early education, or in the nature of his intellect, had tinged with what is termed materialism all his ethical speculations; and it was this bias, perhaps, which led him to believe that the most advantageous at least, if not the sole legitimate field for the poetic exercise, lies in the creation of novel moods of purely physical loveliness.
Воспитание или склад ума придали его нравственным воззрениям отпечаток так называемого материализма; может быть, эта особенность и была причиной, приведшей его к убеждению, что самое благородное, пожалуй, даже единственное заключается в создании новых образцов чисто физической красоты.
Thus it happened he became neither musician nor poet—if we use this latter term in its every-day acceptation.
Таким образом он не сделался ни музыкантом, ни поэтом, если употреблять этот последний термин в общепринятом смысле.
Or it might have been that he neglected to become either, merely in pursuance of his idea that in contempt of ambition is to be found one of the essential principles of happiness on earth.
Или, быть может, он не сделался ни тем, ни другим под влиянием своей идеи, что презрение к честолюбию есть одно из основных условий счастья на земле.
Is it not indeed, possible that, while a high order of genius is necessarily ambitious, the highest is above that which is termed ambition?
В самом деле, если великий гений неизбежно честолюбив, то величайший, быть может, выше честолюбия?
And may it not thus happen that many far greater than Milton have contentedly remained “mute and inglorious?”
Быть может, не один поэт, превосходивший Мильтона гениальностью, добровольно остался "немым и безвестным".
I believe that the world has never seen—and that, unless through some series of accidents goading the noblest order of mind into distasteful exertion, the world will never see—that full extent of triumphant execution, in the richer domains of art, of which the human nature is absolutely capable.
Я думаю, что мир ещё не видал и — если только стечение исключительных обстоятельств не заставит гений высшего порядка обратиться к ненавистным для него занятиям — никогда не увидит высочайших образцов искусства, на которые способна человеческая природа.
Ellison became neither musician nor poet; although no man lived more profoundly enamored of music and poetry.
Эллисон не сделался ни музыкантом, ни поэтом, хотя вряд ли был на свете более страстный поклонник музыки и поэзии.
Under other circumstances than those which invested him, it is not impossible that he would have become a painter.
Возможно, что при других обстоятельствах он занялся бы живописью.
Sculpture, although in its nature rigorously poetical was too limited in its extent and consequences, to have occupied, at any time, much of his attention.
Ваяние, при всей своей поэтичности, слишком ограничено в средствах и действиях, почему и не могло увлечь его.
And I have now mentioned all the provinces in which the common understanding of the poetic sentiment has declared it capable of expatiating.
Я перечислил все области, в которых, по общему мнению, может развернуться поэтическое чувство.
But Ellison maintained that the richest, the truest, and most natural, if not altogether the most extensive province, had been unaccountably neglected.
Но Эллисон находил, что самая богатая, самая подлинная, самая естественная, может быть, даже самая обширная область остаётся в непонятном пренебрежении.
No definition had spoken of the landscape-gardener as of the poet; yet it seemed to my friend that the creation of the landscape-garden offered to the proper Muse the most magnificent of opportunities.
Никому не приходило в голову называть поэтом садовника; между тем, по мнению моего друга, устройство сада-ландшафта представляло великолепное поприще для истинной Музы.
Here, indeed, was the fairest field for the display of imagination in the endless combining of forms of novel beauty; the elements to enter into combination being, by a vast superiority, the most glorious which the earth could afford.
Здесь открывалось богатое поле для игры воображения в бесконечном сочетании форм новой красоты, так как начала, входящие в эти сочетания — прекраснейшие создания земли.
In the multiform and multicolor of the flowers and the trees, he recognised the most direct and energetic efforts of Nature at physical loveliness.
В бесчисленных формах и красках цветов и деревьев он усматривал самые непосредственные и могущественные усилия природы к созданию физической красоты.
And in the direction or concentration of this effort—or, more properly, in its adaptation to the eyes which were to behold it on earth—he perceived that he should be employing the best means—laboring to the greatest advantage—in the fulfilment, not only of his own destiny as poet, but of the august purposes for which the Deity had implanted the poetic sentiment in man.
Направлять и приводить в порядок эти усилия — или, точнее, приспособлять их к глазам, которые будут любоваться ими на земле — вот дело, на которое он решил употребить своё состояние, — осуществляя не только призвание поэта, но и возвышенные цели, ради которых божество одарило человека поэтическим чувством.
“Its adaptation to the eyes which were to behold it on earth.”
"Приспособлять их к глазам, которые будут любоваться ими на земле".
In his explanation of this phraseology, Mr. Ellison did much toward solving what has always seemed to me an enigma:—I mean the fact (which none but the ignorant dispute) that no such combination of scenery exists in nature as the painter of genius may produce.
Своим объяснением этих слов мистер Эллисон помог мне разрешить одну загадку, — я разумею тот факт (который могут отрицать разве невежды), что в природе не существует таких картин, какие может создать гениальный живописец.
No such paradises are to be found in reality as have glowed on the canvas of Claude.
На земле нет такого рая, какой сияет перед нами на картинах Клода.
In the most enchanting of natural landscapes, there will always be found a defect or an excess—many excesses and defects.
В самых восхитительных естественных ландшафтах всегда найдётся какой-нибудь недостаток или излишество, — много недостатков или излишеств.
While the component parts may defy, individually, the highest skill of the artist, the arrangement of these parts will always be susceptible of improvement.
Отдельные части могут соперничать с величайшими созданиями искусства, но, в расположении этих частей всегда можно найти недостатки.
In short, no position can be attained on the wide surface of the natural earth, from which an artistical eye, looking steadily, will not find matter of offence in what is termed the “composition” of the landscape.
Словом, на всей обширной земле не найдётся такого естественного пейзажа, в "композиции" которого глаз артиста не открыл бы при упорном наблюдении черт, оскорбляющих чувство прекрасного.
And yet how unintelligible is this!
Обстоятельство совершенно непостижимое!
In all other matters we are justly instructed to regard nature as supreme.
Во всех других отношениях мы справедливо считаем природу образцом совершенства.
With her details we shrink from competition.
В подробностях мы отказываемся соперничать с нею.
Who shall presume to imitate the colors of the tulip, or to improve the proportions of the lily of the valley?
Кто передаст краски тюльпана, или усовершенствует форму ландыша?
The criticism which says, of sculpture or portraiture, that here nature is to be exalted or idealized rather than imitated, is in error.
Утверждая, что скульптура или портретная живопись скорее идеализирует природу, чем подражает ей, критика ошибается.
No pictorial or sculptural combinations of points of human liveliness do more than approach the living and breathing beauty.
Соединяя известные черты человеческой прелести, ваяние и живопись только приближаются к красоте живой и дышащей.
In landscape alone is the principle of the critic true; and, having felt its truth here, it is but the headlong spirit of generalization which has led him to pronounce it true throughout all the domains of art.
Упомянутый критический закон верен лишь в отношении ландшафта, и, чувствуя, что он верен в этом отношении, мы распространили его на все области искусства в силу свойственного нам стремления обобщать.
Having, I say, felt its truth here; for the feeling is no affectation or chimera.
Я сказал: чувствуя, — потому что чувство это не аффектация или химера.
The mathematics afford no more absolute demonstrations than the sentiments of his art yields the artist.
Математика не доставит более совершенных доказательств, чем чувство прекрасного художнику.
He not only believes, but positively knows, that such and such apparently arbitrary arrangements of matter constitute and alone constitute the true beauty.
Он не только верит, но положительно знает, что такие-то и такие-то, по-видимому, произвольные сочетания материи — и только они одни — составляют истинную красоту.
His reasons, however, have not yet been matured into expression.
Но его основания ещё не нашли себе выражения.
It remains for a more profound analysis than the world has yet seen, fully to investigate and express them.
Чтобы исследовать и выразить их, требуется такой глубокий анализ, какого ещё не видал свет.
Nevertheless he is confirmed in his instinctive opinions by the voice of all his brethren.
Тем не менее, инстинктивные мнения его подтверждаются голосом всех его собратий.
Let a “composition” be defective; let an emendation be wrought in its mere arrangement of form; let this emendation be submitted to every artist in the world; by each will its necessity be admitted.
Положим, что "композиция" имеет недостатки; что она нуждается в поправке; представьте эту поправку на суд любого художника, — и он признает её необходимость.
And even far more than this; in remedy of the defective composition, each insulated member of the fraternity would have suggested the identical emendation.
Более того: каждый член братства художников укажет одинаковую поправку для исправления недостатков композиции.
I repeat that in landscape arrangements alone is the physical nature susceptible of exaltation, and that, therefore, her susceptibility of improvement at this one point, was a mystery I had been unable to solve.
Повторяю, только в сочетании составных начал ландшафта можно превзойти физическую природу, и эта-то возможность улучшения только в одной единственной точке всегда казалась мне неразрешимой тайной. Я пытался объяснить её так:
My own thoughts on the subject had rested in the idea that the primitive intention of nature would have so arranged the earth’s surface as to have fulfilled at all points man’s sense of perfection in the beautiful, the sublime, or the picturesque; but that this primitive intention had been frustrated by the known geological disturbances—disturbances of form and color—grouping, in the correction or allaying of which lies the soul of art.
первоначальная воля природы была устроить земную поверхность так, чтобы она являлась для человеческих чувств совершенством прекрасного, возвышенного, живописного, но эта первоначальная воля была искажена известными геологическими переворотами — изменениями в сочетании форм и красок. Задача искусства исправить или сгладить эти изменения.
The force of this idea was much weakened, however, by the necessity which it involved of considering the disturbances abnormal and unadapted to any purpose.
Но при таком взгляде приходилось допустить неестественность и бесцельность геологических переворотов.
It was Ellison who suggested that they were prognostic of death.
Эллисон объяснял их, как предвестие смерти.
He thus explained:—
Он говорил: —
:—Admit the earthly immortality of man to have been the first intention.
Допустим, что первоначальным намерением было земное бессмертие человека.
We have then the primitive arrangement of the earth’s surface adapted to his blissful estate, as not existent but designed.
В таком случае первичное устройство земной поверхности приспособлено к блаженному состоянию, ещё не осуществившемуся, но предназначенному.
The disturbances were the preparations for his subsequently conceived deathful condition.
Перевороты явились в связи с изменившимся замыслом, как подготовка к новому, смертному существованию.
“Now,” said my friend, “what we regard as exaltation of the landscape may be really such, as respects only the moral or human point of view.
То, что мы считаем усовершенствованием ландшафта, быть может, действительно таково с нравственной или человеческой точки зрения.
Each alteration of the natural scenery may possibly effect a blemish in the picture, if we can suppose this picture viewed at large—in mass—from some point distant from the earth’s surface, although not beyond the limits of its atmosphere.
Быть может всякое изменение естественного вида местности испортило бы картину, — если рассматривать её в общем, — в целом, — с какой-нибудь точки, удаленной от земной поверхности, хотя и не выходящей за пределы атмосферы.
It is easily understood that what might improve a closely scrutinized detail, may at the same time injure a general or more distantly observed effect.
Нетрудно понять, что поправка, которая усовершенствует подробности при близком наблюдении, может испортить целое или впечатления, получаемые только издали.
There may be a class of beings, human once, but now invisible to humanity, to whom, from afar, our disorder may seem order—our unpicturesqueness picturesque; in a word, the earth-angels, for whose scrutiny more especially than our own, and for whose death-refined appreciation of the beautiful, may have been set in array by God the wide landscape-gardens of the hemispheres.”
Могут быть существа, когда-то человеческой природы, ныне же незримые людям, для которых, издали, наш беспорядок кажется порядком, неживописное для нас — живописным. Это земные ангелы, и, может быть, для них-то, а не для нас, для их утонченных чувств бог раскинул обширные сады-ландшафты на обоих полушариях.
In the course of discussion, my friend quoted some passages from a writer on landscape-gardening who has been supposed to have well treated his theme:
При этом мой друг привёл выдержку из одного писателя по садоводству, считавшегося авторитетом:
“There are properly but two styles of landscape-gardening, the natural and the artificial.
"Собственно говоря, есть лишь два рода ландшафтного садоводства: естественный и искусственный.
One seeks to recall the original beauty of the country, by adapting its means to the surrounding scenery, cultivating trees in harmony with the hills or plain of the neighboring land; detecting and bringing into practice those nice relations of size, proportion, and color which, hid from the common observer, are revealed everywhere to the experienced student of nature.
Первый стремится выставить на вид естественную красоту местности, приспособляя её красоты к окружающей картине: взращивая деревья в связи с волнистым или ровным характером страны; открывая и выставляя напоказ гармонические сочетания форм и красок, скрытые от обыкновенного наблюдателя, но очевидные для опытного глаза.
The result of the natural style of gardening, is seen rather in the absence of all defects and incongruities—in the prevalence of a healthy harmony and order—than in the creation of any special wonders or miracles.
Следствие естественного стиля, скорее отсутствие всяких пробелов и уродливостей — преобладание здоровой гармонии и порядка, — чем создание каких-либо особых эффектов и чудес.
The artificial style has as many varieties as there are different tastes to gratify.
Искусственный стиль так же разно — образен, как вкусы.
It has a certain general relation to the various styles of building.
Он находится в известном отношении к различным архитектурным стилям.
There are the stately avenues and retirements of Versailles; Italian terraces; and a various mixed old English style, which bears some relation to the domestic Gothic or English Elizabethan architecture.
Таковы стройные аллеи Версаля; итальянские террасы; старинный смешанный английский стиль, имеющий связь с готическими постройками и архитектурой елизаветинского времени.
Whatever may be said against the abuses of the artificial landscape-gardening, a mixture of pure art in a garden scene adds to it a great beauty.
Что бы ни говорили против злоупотреблений искусственного ландшафтного садоводства, но примесь чистого искусства усиливает естественную прелесть ландшафта.
This is partly pleasing to the eye, by the show of order and design, and partly moral.
Она частью радует глаз, обнаруживая порядок и план, частью действует на чувство нравственное.
A terrace, with an old moss-covered balustrade, calls up at once to the eye the fair forms that have passed there in other days.
При виде террасы со старой, заросшей мхом, балюстрадой воображение рисует прекрасные образы, мелькавшие на ней в былые дни.
The slightest exhibition of art is an evidence of care and human interest.”
Малейшее приложение искусства свидетельствует о человеческих заботах и желаниях".
“From what I have already observed,” said Ellison, “you will understand that I reject the idea, here expressed, of recalling the original beauty of the country.
— Из всего мною сказанного, — продолжал Эллисон, — вы можете видеть, что я не отвергаю первый способ.
The original beauty is never so great as that which may be introduced.
Естественная красота не поравняется с той, которую вносит искусство.
Of course, every thing depends on the selection of a spot with capabilities.
Конечно, все зависит от выбора местности.
What is said about detecting and bringing into practice nice relations of size, proportion, and color, is one of those mere vaguenesses of speech which serve to veil inaccuracy of thought.
То, что здесь сказано насчёт открывания и выставления напоказ гармонических сочетаний красок и форм — одна их тех красот слога, которыми прикрывается неясность мысли.
The phrase quoted may mean any thing, or nothing, and guides in no degree.
Эта фраза может значить что угодно, или ничего не значить, и во всяком случае не даёт никакого руководящего закона.
That the true result of the natural style of gardening is seen rather in the absence of all defects and incongruities than in the creation of any special wonders or miracles, is a proposition better suited to the grovelling apprehension of the herd than to the fervid dreams of the man of genius.
Утверждение, что истинная цель естественного стиля — отсутствие пробелов и уродливостей, а не создание каких-либо особенных эффектов или чудес, более подходит к трусливой пошлости толпы, чем к пылким грёзам гения.
The negative merit suggested appertains to that hobbling criticism which, in letters, would elevate Addison into apotheosis.
Эта отрицательная красота измышлена той же хромой критикой, которая превозносит Аддисона в литературе.
In truth, while that virtue which consists in the mere avoidance of vice appeals directly to the understanding, and can thus be circumscribed in rule, the loftier virtue, which flames in creation, can be apprehended in its results alone. Rule applies but to the merits of denial—to the excellencies which refrain. Beyond these, the critical art can but suggest.
Дело в том, что отрицательное достоинство, состоящее в простом избегании недостатков, обращается непосредственно к рассудку, а потому, может быть, возведено в закон и ограничено его пределами, тогда как достоинство высшее, воплощённое в творчестве, воспринимается только в следствиях своих.
We may be instructed to build a “Cato,” but we are in vain told how to conceive a Parthenon or an “Inferno.” The thing done, however; the wonder accomplished; and the capacity for apprehension becomes universal.
На основании правил можно создать "Катона", но тщетно объясняют нам, как создаётся Парфенон или "Ад". Когда же произведение готово, чудо совершилось, и способность восприятия оказывается всеобщей.
The sophists of the negative school who, through inability to create, have scoffed at creation, are now found the loudest in applause.
Софисты отрицательной школы, насмехавшиеся над творчеством вследствие своей неспособности созидать, восторгаются больше всех.
What, in its chrysalis condition of principle, affronted their demure reason, never fails, in its maturity of accomplishment, to extort admiration from their instinct of beauty.
То самое, что в зачаточной форме закона возмущало их осторожный рассудок, в зрелом состоянии законченного создания приводит их в восторг, пробуждая инстинкт красоты.
“The author’s observations on the artificial style,” continued Ellison, “are less objectionable.
Замечания автора насчёт искусственного стиля более правильны.
A mixture of pure art in a garden scene adds to it a great beauty.
Примесь чистого искусства возвышает красоту ландшафта.
This is just; as also is the reference to the sense of human interest.
Это справедливо, как и указание на сочувствие человеческим желаниям.
The principle expressed is incontrovertible—but there may be something beyond it.
Закон, высказанный в этих словах, неопровержим, но за ним может скрываться нечто большее.
There may be an object in keeping with the principle—an object unattainable by the means ordinarily possessed by individuals, yet which, if attained, would lend a charm to the landscape-garden far surpassing that which a sense of merely human interest could bestow.
В согласии с этим законом может быть цель, неосуществимая при обыкновенных средствах, какими располагают отдельные лица; — но раз осуществлённая, она придаёт саду-ландшафту несравненно больше прелести, чем простое чувство человеческого интереса.
A poet, having very unusual pecuniary resources, might, while retaining the necessary idea of art or culture, or, as our author expresses it, of interest, so imbue his designs at once with extent and novelty of beauty, as to convey the sentiment of spiritual interference.
Поэт, обладающий громадными денежными средствами, может, удерживая необходимую идею искусства или культуры, или, как выражается наш автор, интереса, внести в замыслы свои такое величие и новизну красоты, что они будут внушать чувство духовного вмешательства.
It will be seen that, in bringing about such result, he secures all the advantages of interest or design, while relieving his work of the harshness or technicality of the worldly art.
Достигнув этого, он сохранит все выгоды интереса или плана, освободив своё создание от грубости и ремесленности обыкновенного искусства.
In the most rugged of wildernesses—in the most savage of the scenes of pure nature—there is apparent the art of a creator; yet this art is apparent to reflection only; in no respect has it the obvious force of a feeling.
В самом угрюмом, в самом диком естественном ландшафте очевидно искусство творца, но очевидно только для размышления и ни в каком случае не имеет непосредственной силы чувства.
Now let us suppose this sense of the Almighty design to be one step depressed—to be brought into something like harmony or consistency with the sense of human art—to form an intermedium between the two:—let us imagine, for example, a landscape whose combined vastness and definitiveness—whose united beauty, magnificence, and strangeness, shall convey the idea of care, or culture, or superintendence, on the part of beings superior, yet akin to humanity—then the sentiment of interest is preserved, while the art intervolved is made to assume the air of an intermediate or secondary nature—a nature which is not God, nor an emanation from God, but which still is nature in the sense of the handiwork of the angels that hover between man and God.”
Предположим теперь, что это чувство плана всемогущего на одну степень смягчено — приведено в известное согласие, или соотношение с чувством человеческого искусства, образует переходное звено между тем и другим; например, представим себе ландшафт, который, соединяя обширность с определённостью, красоту и великолепие с необычайностью, внушает мысль о заботе, или культуре, или надзоре со стороны существ высших, но родственных человеку; в таком случае, чувство интереса сохранено, так как искусство, внесенное в ландшафт, принимает вид посредствующей, или вторичной природы, — природы, которая, не будучи богом, ни излиянием бога, остаётся тем не менее природой в смысле творения ангелов, парящих между богом и человеком.
It was in devoting his enormous wealth to the embodiment of a vision such as this—in the free exercise in the open air ensured by the personal superintendence of his plans—in the unceasing object which these plans afforded—in the high spirituality of the object—in the contempt of ambition which it enabled him truly to feel—in the perennial springs with which it gratified, without possibility of satiating, that one master passion of his soul, the thirst for beauty, above all, it was in the sympathy of a woman, not unwomanly, whose loveliness and love enveloped his existence in the purple atmosphere of Paradise, that Ellison thought to find, and found, exemption from the ordinary cares of humanity, with a far greater amount of positive happiness than ever glowed in the rapt day-dreams of De Staël.
В осуществлении этой мечты с помощью своего чудовищного богатства, в постоянном пребывании на вольном воздухе для надзора за исполнением замыслов своих, в непрестанном стремлении к цели, осуществлявшейся в этих замыслах, в возвышенно духовном свойстве цели, в презрении к честолюбию, которое действительно не могло играть роли в его деятельности, в постоянном удовлетворении, без возможности насыщения, своей господствующей страсти, жажды прекрасного, а главное, в любви к женщине, прелесть и нежность которой облекли его существование пурпурной дымкой рая, — Эллисон думал найти, и нашёл избавление от обычных забот человечества и несравненно больше положительного счастья, чем сулят его упоительные сны на яву De Stael.
I despair of conveying to the reader any distinct conception of the marvels which my friend did actually accomplish.
Я отчаиваюсь дать читателю ясное представление о чудесах, созданных моим другом.
I wish to describe, but am disheartened by the difficulty of description, and hesitate between detail and generality.
Я желал бы описать их, но смущаюсь трудностью и колеблюсь между подробностями и общими чертами.
Perhaps the better course will be to unite the two in their extremes.
Быть может, самое лучшее будет соединить крайности того и другого.
Mr. Ellison’s first step regarded, of course, the choice of a locality, and scarcely had he commenced thinking on this point, when the luxuriant nature of the Pacific Islands arrested his attention.
Прежде всего, конечно, мистер Эллисон занялся вопросом о местности. Сначала его внимание привлекла роскошная природа островов Тихого океана.
In fact, he had made up his mind for a voyage to the South Seas, when a night’s reflection induced him to abandon the idea.
Он уже решил отправился туда, но, поразмыслив об этом, отказался от своего намерения.
“Were I misanthropic,” he said, “such a locale would suit me.
— Будь я мизантропом, — говорил он, — такая местность была бы мне кстати.
The thoroughness of its insulation and seclusion, and the difficulty of ingress and egress, would in such case be the charm of charms; but as yet I am not Timon.
Замкнутость и уединённость острова, трудность доступа и выезда были бы, в таком случае, лучшими из его прелестей; но я пока не Тимон.
I wish the composure but not the depression of solitude.
Я желаю покоя, а не гнетущего уединения.
There must remain with me a certain control over the extent and duration of my repose.
Я должен сохранить за собой возможность распоряжаться степенью и продолжительностью моего отшельничества.
There will be frequent hours in which I shall need, too, the sympathy of the poetic in what I have done.
Нередки будут минуты, когда мне понадобится сочувствие других людей.
Let me seek, then, a spot not far from a populous city—whose vicinity, also, will best enable me to execute my plans.”
Поищу же местности по соседству с многолюдным городом, кстати, близость его будет полезна для осуществления моих замыслов.
In search of a suitable place so situated, Ellison travelled for several years, and I was permitted to accompany him.
Разыскивая подходящую местность, Эллисон провёл в путешествиях несколько лет, позволив мне сопровождать его.
A thousand spots with which I was enraptured he rejected without hesitation, for reasons which satisfied me, in the end, that he was right.
Тысячи местностей, приводивших меня в восторг, он отверг без всяких колебаний на основании тех или других соображений, которые всегда убеждали меня в его правоте.
We came at length to an elevated table-land of wonderful fertility and beauty, affording a panoramic prospect very little less in extent than that of Aetna, and, in Ellison’s opinion as well as my own, surpassing the far-famed view from that mountain in all the true elements of the picturesque.
Наконец, попалось нам обширное плоскогорье, удивительного плодородия и красоты, с громадной панорамой, не уступавшей по обширности виду, открывающемуся с Этны, но далеко превосходившей этот прославленный вид истинной живописностью, по нашему общему мнению.
“I am aware,” said the traveller, as he drew a sigh of deep delight after gazing on this scene, entranced, for nearly an hour, “I know that here, in my circumstances, nine-tenths of the most fastidious of men would rest content.
— Я уверен, — сказал Эллисон, со вздохом глубокой радости, после того, как целый час точно очарованный смотрел на эту картину, — я знаю, что на моем месте девять десятых самых требовательных людей остались бы довольны.
This panorama is indeed glorious, and I should rejoice in it but for the excess of its glory.
Панорама действительно великолепная, и мне не нравится в ней только избыток великолепия.
The taste of all the architects I have ever known leads them, for the sake of ‘prospect,’ to put up buildings on hill-tops.
Все архитекторы, каких я только знал, считают необходимым помещать здание на вершину холма ради "вида".
The error is obvious.
Ошибка очевидная.
Grandeur in any of its moods, but especially in that of extent, startles, excites—and then fatigues, depresses.
Величие во всех своих формах, а особенно в форме громадного пространства, поражает, возбуждает и, вследствие этого, утомляет, угнетает.
For the occasional scene nothing can be better—for the constant view nothing worse.
Для случайного зрелища ничего не может быть лучше, для постоянного вида нет ничего хуже.
And, in the constant view, the most objectionable phase of grandeur is that of extent; the worst phase of extent, that of distance.
Самая опасная сторона в постоянном виде — размеры, а в размерах — громадность расстояния.
It is at war with the sentiment and with the sense of seclusion—the sentiment and sense which we seek to humor in ‘retiring to the country.’
Она противоречит чувству уединения, которое мы стремимся удовлетворить, "уезжая в деревню".
In looking from the summit of a mountain we cannot help feeling abroad in the world.
Глядя с вершины горы, мы невольно чувствуем вокруг себя мир.
The heart-sick avoid distant prospects as a pestilence.”
Меланхолик избегает далей, как чумы.
It was not until toward the close of the fourth year of our search that we found a locality with which Ellison professed himself satisfied.
Только к концу четвёртого года наших странствий мы нашли местность, которой Эллисон остался доволен.
It is, of course, needless to say where was the locality.
Не нужно говорить, где это место.
The late death of my friend, in causing his domain to be thrown open to certain classes of visitors, has given to Arnheim a species of secret and subdued if not solemn celebrity, similar in kind, although infinitely superior in degree, to that which so long distinguished Fonthill.
Недавняя смерть моего друга открыла известному разряду посетителей доступ в его имение, доставила Арнгейму род таинственной, глухой, если не торжественной, славы, вроде той, которой так долго пользовался Фонтгилль, но бесконечно выше по степени.
The usual approach to Arnheim was by the river.
Обычный способ сообщения с Арнгеймом был по реке.
The visitor left the city in the early morning.
Посетитель выезжал из города рано утром.
During the forenoon he passed between shores of a tranquil and domestic beauty, on which grazed innumerable sheep, their white fleeces spotting the vivid green of rolling meadows.
До полудня он ехал среди прекрасного, мирного ландшафта, — широких лугов, яркая зелень которых пестрела белыми пятнами бесчисленных овец.
By degrees the idea of cultivation subsided into that of merely pastoral care.
Мало-помалу идея культуры сменялась впечатлением простой пастушеской жизни.
This slowly became merged in a sense of retirement—this again in a consciousness of solitude.
Это последнее понемногу исчезало в чувстве уединения, которое, в свою очередь, сменялось сознанием одиночества.
As the evening approached, the channel grew more narrow; the banks more and more precipitous; and these latter were clothed in rich, more profuse, and more sombre foliage. The water increased in transparency.
С приближением вечера река становилась уже, берега круче, одевавшая их зелень богаче, роскошнее, тёмнее, вода — все прозрачнее.
The stream took a thousand turns, so that at no moment could its gleaming surface be seen for a greater distance than a furlong.
Поток прихотливо извивался, так что блестящая поверхность его в каждую минуту была видима лишь на небольшом расстоянии.
At every instant the vessel seemed imprisoned within an enchanted circle, having insuperable and impenetrable walls of foliage, a roof of ultramarine satin, and no floor—the keel balancing itself with admirable nicety on that of a phantom bark which, by some accident having been turned upside down, floated in constant company with the substantial one, for the purpose of sustaining it.
Казалось, что лодка находится в заколдованном кругу с непроницаемыми зелёными стенами, ультрамариновой атласной кровлей и без пола; киль покачивался с удивительной точностью на киле призрачной лодки, опрокинутой вверх дном, и сопровождавшей настоящую, поддерживая её.
The channel now became a gorge—although the term is somewhat inapplicable, and I employ it merely because the language has no word which better represents the most striking—not the most distinctive—feature of the scene.
Река превратилась в ущелье, хотя слово это не совсем подходящее, и я употребляю его только потому, что не знаю в нашем языке другого слова, которое могло бы лучше выразить самую поразительную, самую выдающуюся особенность этой картины.
The character of gorge was maintained only in the height and parallelism of the shores; it was lost altogether in their other traits.
Характер ущелья выражался только в высоких параллельных берегах, но не в остальных чертах картины.
The walls of the ravine (through which the clear water still tranquilly flowed) arose to an elevation of a hundred and occasionally of a hundred and fifty feet, and inclined so much toward each other as, in a great measure, to shut out the light of day; while the long plume-like moss which depended densely from the intertwining shrubberies overhead, gave the whole chasm an air of funereal gloom.
Стены ущелья (среди которых по- прежнему струилась чистая вода) достигали ста и даже полутораста футов вышины и так наклонялись одна к другой, что заслоняли свет небесный, а длинный перистый мох, свешивавшийся густыми прядями с кустарников, придавал всему оттеток могильной грусти.
The windings became more frequent and intricate, and seemed often as if returning in upon themselves, so that the voyager had long lost all idea of direction.
Извилины становились все чаще и круче, так что путешественник давно уже начинал терять понятие о направлении.
He was, moreover, enwrapt in an exquisite sense of the strange.
Кроме того, он был поглощён особенным чувством необычайного.
The thought of nature still remained, but her character seemed to have undergone modification, there was a weird symmetry, a thrilling uniformity, a wizard propriety in these her works.
Идея природы ещё оставалась, но свойство её изменилось; волшебная симметрия, поразительное однообразие, странная чистота сказывались на всех её произведениях.
Not a dead branch—not a withered leaf—not a stray pebble—not a patch of the brown earth was anywhere visible.
Нигде не было видно сухой ветки, увядшего листка, валяющегося голыша, клочка бурой земли.
The crystal water welled up against the clean granite, or the unblemished moss, with a sharpness of outline that delighted while it bewildered the eye.
Хрустальные воды окаймлялись блестящим гранитом или чистым зелёным мхом с отчётливостью очертаний, восхищавшей и поражавшей глаз.
Having threaded the mazes of this channel for some hours, the gloom deepening every moment, a sharp and unexpected turn of the vessel brought it suddenly, as if dropped from heaven, into a circular basin of very considerable extent when compared with the width of the gorge.
Проплыв в течение нескольких часов в этом лабиринте, где сумрак сгущался с минуты на минуту, лодка делала быстрый и неожиданный поворот, и перед путником открывался круглый бассейн обширных размеров сравнительно с шириной ущелья.
It was about two hundred yards in diameter, and girt in at all points but one—that immediately fronting the vessel as it entered—by hills equal in general height to the walls of the chasm, although of a thoroughly different character.
Он имел ярдов двести в диаметре и был окружен со всех сторон, кроме одного пункта, находившегося как раз перед лодкой, холмами, достигавшими такой же высоты, как стены ущелья, но совершенно иного вида.
Their sides sloped from the water’s edge at an angle of some forty-five degrees, and they were clothed from base to summit—not a perceptible point escaping—in a drapery of the most gorgeous flower-blossoms; scarcely a green leaf being visible among the sea of odorous and fluctuating color.
Они спускались к воде под углом в сорок пять градусов и с вершины до подошвы были одеты сплошным ковром пышных цветов; ни единого зелёного листка не видно было в море ярких благоухающих красок.
This basin was of great depth, but so transparent was the water that the bottom, which seemed to consist of a thick mass of small round alabaster pebbles, was distinctly visible by glimpses—that is to say, whenever the eye could permit itself not to see, far down in the inverted heaven, the duplicate blooming of the hills.
Водоём был очень глубок, но вода так прозрачна, что дно, состоявшее, невидимому, из множества мелких круглых алебастровых голышей, виднелось совершенно ясно по временам, то-есть, когда глаз мог не видеть в опрокинутом небе отражение цветущих холмов.
On these latter there were no trees, nor even shrubs of any size.
На холмах не было деревьев, ни даже кустарников.
The impressions wrought on the observer were those of richness, warmth, color, quietude, uniformity, softness, delicacy, daintiness, voluptuousness, and a miraculous extremeness of culture that suggested dreams of a new race of fairies, laborious, tasteful, magnificent, and fastidious; but as the eye traced upward the myriad-tinted slope, from its sharp junction with the water to its vague termination amid the folds of overhanging cloud, it became, indeed, difficult not to fancy a panoramic cataract of rubies, sapphires, opals, and golden onyxes, rolling silently out of the sky.
Впечатление, охватывавшее наблюдателя, было впечатление богатства, тепла, красок, спокойствия, однообразия, мягкости, изящества, утонченности, неги и чудного совершенства культуры, наводившей на мысль о новом племени фей — трудолюбивом, исполненном вкуса и упорном; но, когда взор поднимался по склону, пестревшему мириадами цветов, от резкой линии разграничения с водой до вершины, терявшейся в облаках, трудно было отделаться от впечатления потока рубинов, сапфиров, опалов и золотистых ониксов, — потока, безмолвно катившегося с небес.
The visitor, shooting suddenly into this bay from out the gloom of the ravine, is delighted but astounded by the full orb of the declining sun, which he had supposed to be already far below the horizon, but which now confronts him, and forms the sole termination of an otherwise limitless vista seen through another chasm-like rift in the hills.
Посетитель, вступивший так внезапно в этот бассейн из мглы ущелья, восхищен и поражён полным диском заходящего солнца, так как думал, что оно уже давно зашло. Но оно оказывается перед ним в конце безграничной панорамы, открывающейся в другое ущелье, на противоположной стороне бассейна.
But here the voyager quits the vessel which has borne him so far, and descends into a light canoe of ivory, stained with arabesque devices in vivid scarlet, both within and without.
Здесь посетитель оставляет лодку, которая везла его так долго, и садится в лёгкий челнок слоновой кости с ярко красными узорами внутри и снаружи.
The poop and beak of this boat arise high above the water, with sharp points, so that the general form is that of an irregular crescent.
Корма и нос челна высоко поднимаются над водою в виде неправильного полумесяца.
It lies on the surface of the bay with the proud grace of a swan.
Он покоится на поверхности озера с гордой прелестью лебедя.
On its ermined floor reposes a single feathery paddle of satin-wood; but no oarsmen or attendant is to be seen.
На дне его, обитом горностаем, лежит весло из атласного дерева, но ни гребца, ни рулевого нет.
The guest is bidden to be of good cheer—that the fates will take care of him.
Путешественника просят не беспокоиться — сама судьба о нем позаботится.
The larger vessel disappears, and he is left alone in the canoe, which lies apparently motionless in the middle of the lake.
Большая лодка исчезает, и он остаётся один в челне, который, по-видимому, стоит недвижно в середине озера.
While he considers what course to pursue, however, he becomes aware of a gentle movement in the fairy bark.
Раздумывая, куда же ему двинуться, путешественник замечает, что прекрасная лодочка начинает тихонько двигаться:
It slowly swings itself around until its prow points toward the sun. It advances with a gentle but gradually accelerated velocity, while the slight ripples it creates seem to break about the ivory side in divinest melody—seem to offer the only possible explanation of the soothing yet melancholy music for whose unseen origin the bewildered voyager looks around him in vain.
медленно поворачивается носом к солнцу, — плывёт не слышно, но с быстротою возрастающей, а лёгкие струйки воды, ударяясь о слоновую кость, кажется, порождают божественную мелодию, — единственную причину нежной и грустной музыки, происхождение которой изумлённый путник тщетно старается об'яснитъ себе.
The canoe steadily proceeds, and the rocky gate of the vista is approached, so that its depths can be more distinctly seen.
Челнок приближается к скалистому входу в ущелье, и глубь его становится яснее.
To the right arise a chain of lofty hills rudely and luxuriantly wooded.
Направо тянется гряда высоких холмов, одетых дремучим и роскошным лесом.
It is observed, however, that the trait of exquisite cleanness where the bank dips into the water, still prevails. There is not one token of the usual river débris..
И здесь сохраняется та же черта чистоты изысканной; нигде не заметно и признаков обыкновенных лесных debris.
To the left the character of the scene is softer and more obviously artificial.
Налево характер картины более мягкий и искусственный.
Here the bank slopes upward from the stream in a very gentle ascent, forming a broad sward of grass of a texture resembling nothing so much as velvet, and of a brilliancy of green which would bear comparison with the tint of the purest emerald.
Здесь береговой склон поднимается от воды очень отлого, образуя широкий пояс травы, видом похожий на бархат, а ярким зелёным цветом — на чистейший изумруд.
This plateau varies in width from ten to three hundred yards; reaching from the river-bank to a wall, fifty feet high, which extends, in an infinity of curves, but following the general direction of the river, until lost in the distance to the westward.
Ширина этого plateau от десяти до трехсот ярдов; он простирается от реки до стены в пятьдесят футов высотою, которая тянется бесконечными извивами, следуя общему направлению реки и теряясь вдали на западе.
This wall is of one continuous rock, and has been formed by cutting perpendicularly the once rugged precipice of the stream’s southern bank, but no trace of the labor has been suffered to remain.
Стена состоит из одной непрерывной скалы; она вытесана искусственно из обрывистого берега реки; но никаких следов работы не заметно.
The chiselled stone has the hue of ages, and is profusely overhung and overspread with the ivy, the coral honeysuckle, the eglantine, and the clematis.
Цвет камня свидетельствует о глубокой древности, стена обвита плюшем, красной жимолостью, шиповником и ломоносом.
The uniformity of the top and bottom lines of the wall is fully relieved by occasional trees of gigantic height, growing singly or in small groups, both along the plateau and in the domain behind the wall, but in close proximity to it; so that frequent limbs (of the black walnut especially) reach over and dip their pendent extremities into the water.
Однообразие линий вершины и основания стены скрадывалось, благодаря гигантским деревьям, разбросанным группами и поодиночке, как по plateau, так и за стеною, но очень близко к ней, так что ветви — в особенности чёрного орешника — нередко перебирались через неё и свешивались в воду.
Farther back within the domain, the vision is impeded by an impenetrable screen of foliage.
Далее, по ту сторону стены, ничего нельзя было разобрать за непроницаемой завесой листвы.
These things are observed during the canoe’s gradual approach to what I have called the gate of the vista.
Все это можно было видеть по мере того, как челнок приближался к воротам ущелья.
On drawing nearer to this, however, its chasm-like appearance vanishes; a new outlet from the bay is discovered to the left—in which direction the wall is also seen to sweep, still following the general course of the stream.
Вид последнего, впрочем, изменялся с приближением к нему, впечатление пропасти исчезало, новый выход из бассейна открывался налево, в том же направлении, куда уходила стена, следуя за изгибами реки.
Down this new opening the eye cannot penetrate very far; for the stream, accompanied by the wall, still bends to the left, until both are swallowed up by the leaves.
Взор не мог проникнуть далеко в этом направлении, потому что река и стена исчезали в густой листве.
The boat, nevertheless, glides magically into the winding channel; and here the shore opposite the wall is found to resemble that opposite the wall in the straight vista.
Челн, точно движимый волшебной силой, скользил по извилистой реке.
Lofty hills, rising occasionally into mountains, and covered with vegetation in wild luxuriance, still shut in the scene.
Направо поднимались высокие холмы, иногда горы, заросшие роскошной растительностью.
Floating gently onward, but with a velocity slightly augmented, the voyager, after many short turns, finds his progress apparently barred by a gigantic gate or rather door of burnished gold, elaborately carved and fretted, and reflecting the direct rays of the now fast-sinking sun with an effulgence that seems to wreath the whole surrounding forest in flames. This gate is inserted in the lofty wall; which here appears to cross the river at right angles.
Подвигаясь вперёд неслышно, но с постепенно возрастающей быстротою, путник, после нескольких поворотов, видит перед собою исполинские ворота или двери из червонного золота, чеканной работы, с богатой резьбой, которые, отражая лучи солнца, теперь уже спустившегося к самому горизонту, заливают стену, которая здесь, по-видимому, пересекает реку под прямым углом.
In a few moments, however, it is seen that the main body of the water still sweeps in a gentle and extensive curve to the left, the wall following it as before, while a stream of considerable volume, diverging from the principal one, makes its way, with a slight ripple, under the door, and is thus hidden from sight.
Через несколько мгновений, однако, путник убеждается, что главный поток поворачивает лёгким и незаметным изгибом налево, по-прежнему вдоль стены, а отделяющийся от него рукав с тихим ропотом исчезает под воротами.
The canoe falls into the lesser channel and approaches the gate.
Челн направляется по этому рукаву к воротам.
Its ponderous wings are slowly and musically expanded.
Их тяжёлые крылья отворяются медленно с певучим звоном.
The boat glides between them, and commences a rapid descent into a vast amphitheatre entirely begirt with purple mountains, whose bases are laved by a gleaming river throughout the full extent of their circuit.
Челн скользит между ними и быстро спускается в обширный амфитеатр, окружённый пурпуровыми горами, основания которых омываются сверкающими водами реки.
Meantime the whole Paradise of Arnheim bursts upon the view.
Мало-помалу рай Арнгейма открывается взорам.
There is a gush of entrancing melody; there is an oppressive sense of strange sweet odor;—there is a dream-like intermingling to the eye of tall slender Eastern trees—bosky shrubberies—flocks of golden and crimson birds—lily-fringed lakes—meadows of violets, tulips, poppies, hyacinths, and tuberoses—long intertangled lines of silver streamlets—and, upspringing confusedly from amid all, a mass of semi-Gothic, semi-Saracenic architecture sustaining itself by miracle in mid-air, glittering in the red sunlight with a hundred oriels, minarets, and pinnacles; and seeming the phantom handiwork, conjointly, of the Sylphs, of the Fairies, of the Genii and of the Gnomes.
Путник прислушивается к волшебной музыке; вдыхает напоённый сладким благоуханием воздух; перед ним, как во сне, развёртывается чудный вид — гибкие восточные деревья, кущи кустарников, оживлённых золотистыми и пурпурными птицами; озера, окаймлённые лилиями; луга фиалок, тюльпанов, маков, гиацинтов, мальв; серебристая сеть потоков и — возвышаясь над всем этим — громада полуготических, полумавританских построек, точно висящая в воздухе, сверкая в багровых лучах заката бесчисленными башенками, минаретами, иглами — призрачное творение Сильфов, Фей, Гномов и Гениев.

Get short URL
Text alignment