Та искренняя взаимная любовь, что пылала в наших сердцах, мой Монос, – о, сколь самонадеянно были мы убеждены, испытывая счастье при её первом проблеске, что наше счастье возрастёт вместе с нею!

Alas!

Увы!

as it grew, so grew in our hearts the dread of that evil hour which was hurrying to separate us forever!

По мере её роста рос в наших сердцах и ужас перед тем злым часом, что спешил разлучить нас навеки!

Thus, in time, it became painful to love.

И так, со временем, любовь стала причинять муки.

Hate would have been mercy then.

Тогда ненависть явилась бы милостью.

Monos.

Монос.

Speak not here of these griefs, dear Una—mine, mine, forever now!

Не говори здесь об этих горестях, дорогая Уна, – теперь ты моя, моя навеки!

Una.

Уна.

But the memory of past sorrow—is it not present joy?

Но память страданий прошлого – разве она не отрада в настоящем?

I have much to say yet of the things which have been.

Я ещё многое поведаю о том, что было.

Above all, I burn to know the incidents of your own passage through the dark Valley and Shadow.

Но прежде всего я сгораю от желания узнать о твоём пути через тёмный Дол и Тень.

Monos.

Монос.

And when did the radiant Una ask anything of her Monos in vain?

Когда же лучезарная Уна понапрасну просила о чем-либо её Моноса?

I will be minute in relating all—but at what point shall the weird narrative begin?

Я перескажу все до мельчайших подробностей – по с чего начать мне моё страшное повествование?

Una.

Уна.

At what point?

С чего?

Monos.

Монос. Да.

You have said. Una. Monos, I comprehend you.

Уна, Я поняла тебя, Монос.

In Death we have both learned the propensity of man to define the indefinable.

В Смерти мы оба узнали о склонности людской к определению неопределяемого.

I will not say, then, commence with the moment of life’s cessation—but commence with that sad, sad instant when, the fever having abandoned you, you sank into a breathless and motionless torpor, and I pressed down your pallid eyelids with the passionate fingers of love.

Поэтому я не скажу: начни с мгновения, когда жизнь прекратилась, – нет, начни с того печального, печального мига, когда жар схлынул и ты погрузился в бездыханное и подвижное оцепенение, а я опустила тебе веки пылкими перстами любви.

Monos.

Монос.

One word first, my Una, in regard to man’s general condition at this epoch.

Сначала два слова, моя Уна, касательно общего состояния человечества в ту эпоху.

You will remember that one or two of the wise among our forefathers—wise in fact, although not in the world’s esteem—had ventured to doubt the propriety of the term “improvement,” as applied to the progress of our civilization.

Ты припомнишь, что двое или трое мудрецов из числа наших пращуров – мудрецов разумом, а не славой мирскою – отважились усомниться в том, что термин «улучшение» подобает прогрессу нашей цивилизации.

There were periods in each of the five or six centuries immediately preceding our dissolution, when arose some vigorous intellect, boldly contending for those principles whose truth appears now, to our disenfranchised reason, so utterly obvious—principles which should have taught our race to submit to the guidance of the natural laws, rather than attempt their control.

В каждом из пяти или шести столетий, непосредственно предшествовавших нашему упадку, рождался какой-то могучий ум, смело встававший на защиту тех принципов, чья истинность ныне предстаёт нашему освобождённому рассудку столь самоочевидной, – тех принципов, что должны были бы научить наш род скорее повиноваться зову законов природы, нежели пытаться управлять ими.

At long intervals some masterminds appeared, looking upon each advance in practical science as a retro-gradation in the true utility.

Через длительные промежутки появлялся какой-нибудь великий ум, который видел в каждом шаге вперёд практической науки некий шаг назад в смысле истинной полезности.

Occasionally the poetic intellect—that intellect which we now feel to have been the most exalted of all—since those truths which to us were of the most enduring importance could only be reached by that analogy which speaks in proof tones to the imagination alone and to the unaided reason bears no weight—occasionally did this poetic intellect proceed a step farther in the evolving of the vague idea of the philosophic, and find in the mystic parable that tells of the tree of knowledge, and of its forbidden fruit, death-producing, a distinct intimation that knowledge was not meet for man in the infant condition of his soul.

Время от времени поэтический интеллект – тот интеллект, что, как теперь мы чувствуем, является самым возвышенным, – ибо истины, полные для нас наиболее долговечного значения, достижимы лишь путём аналогии, доказательной для одного лишь воображения и бессильной перед ничем не подкреплённым рассудком, – время от времени этот поэтический интеллект делал новый шаг в развитии неясной философской мысли и обретал в мистической параболе, повествующей о древе познания и запретном плоде, приносящем смерть, точное указание на то, что познание не пристало человеку в пору младенчества его души.

And these men—the poets—living and perishing amid the scorn of the “utilitarians”—of rough pedants, who arrogated to themselves a title which could have been properly applied only to the scorned—these men, the poets, pondered piningly, yet not unwisely, upon the ancient days when our wants were not more simple than our enjoyments were keen—days when mirth was a word unknown, so solemnly deep-toned was happiness—holy, august and blissful days, when blue rivers ran undammed, between hills unhewn, into far forest solitudes, primæval, odorous, and unexplored.

И они, поэты, что жили и гибли, окружённые презрением «утилитаристов» – сиречь низменных педантов, присвоивших себе титул, подобающий лишь презираемым, – они, поэты, размышляли – в унынии, но не без мудрости, – о стародавних днях, когда нужды наши были столь же просты, сколь живы были наши утехи, – о днях, когда не ведали слова весёлость, ибо столь торжественно и величаво было счастие, – о священных, царственных, блаженных днях, когда голубые реки струились, не перекрытые плотинами, среди неразрытых холмов в дальнюю лесную глушь, первозданную, благоуханную и неизведанную.

Yet these noble exceptions from the general misrule served but to strengthen it by opposition.

И все же эти благородные исключения из общего самоуправства лишь укрепляли его, рождая в нем противодействие.

Alas!

Увы!

we had fallen upon the most evil of all our evil days.

настал злейший из наших злых дней.

The great “movement”—that was the cant term—went on:

Великое «движение» – таково было его избитое название – продолжалось:

a diseased commotion, moral and physical.

смута, тлетворная и телесно и духовно.

Art—the Arts—arose supreme, and, once enthroned, cast chains upon the intellect which had elevated them to power.

Промысел – промыслы возвысились и, заняв престол, заковали в цепи интеллект, возведший их к верховной власти.

Man, because he could not but acknowledge the majesty of Nature, fell into childish exultation at his acquired and still-increasing dominion over her elements.

Человек не мог не признать величие Природы и поэтому впал в детский восторг от достигнутой и все возрастающей власти над её стихиями.

Even while he stalked a God in his own fancy, an infantine imbecility came over him.

И, надменный бог в своём представлении о себе, он впал в ребяческое неразумие.

As might be supposed from the origin of his disorder, he grew infected with system, and with abstraction.

Как можно было предположить, исходя из причины его расстройства, его заразила страсть к системе и абстракции.

He enwrapped himself in generalities.

Он запутался в обобщениях.

Among other odd ideas, that of universal equality gained ground; and in the face of analogy and of God—in despite of the loud warning voice of the laws of gradation so visibly pervading all things in Earth and Heaven—wild attempts at an omni-prevalent Democracy were made.

Среди прочих странных идей обрела почву идея всеобщего равенства; и пред ликом аналогии и бога – невзирая на упреждения, громогласно сделанные законами градации, столь явно объемлющими все сущее на Земле и Небе, – были предприняты безумные попытки установления всеобщей Демократии.

Yet this evil sprang necessarily from the leading evil—Knowledge.

Но это зло по необходимости было рождено главным злом – Познанием.

Man could not both know and succumb.

Человек не мог и знать и подчиняться.

Meantime huge smoking cities arose, innumerable.

Тем временем выросли бесчисленные города, громадные и задымлённые.

Green leaves shrank before the hot breath of furnaces.

Зелёная листва увядала под горячим дыханием горнов.

The fair face of Nature was deformed as with the ravages of some loathsome disease.

Прекрасный лик Природы был обезображен, словно после какой-либо мерзостной болезни.

And methinks, sweet Una, even our slumbering sense of the forced and of the far-fetched might have arrested us here.

И мнится мне, милая Уна, что даже наше дремавшее чувство, говорящее о принуждении и насилии, ещё могло бы тогда остановить нас.

But now it appears that we had worked out our own destruction in the perversion of our taste, or rather in the blind neglect of its culture in the schools.

Но теперь делается ясным, что мы сами уготовили себе гибель извращением нашего вкуса, или, скорее, слепым небрежением его развитием в школах.

For, in truth, it was at this crisis that taste alone—that faculty which, holding a middle position between the pure intellect and the moral sense, could never safely have been disregarded—it was now that taste alone could have led us gently back to Beauty, to Nature, and to Life.

Воистину, при этом кризисе один лишь вкус – то качество, которое, находясь между чистым интеллектом и нравственным чувством, не могло быть презрено безнаказанно, – один лишь вкус тогда ещё мог неприметно вернуть нас к Красоте, Природе и Жизни.

But alas for the pure contemplative spirit and majestic intuition of Plato!

Но горе духу чистого созерцания и царственной интуиции Платона!

Alas for the μουσικη which he justly regarded as an all-sufficient education for the soul!

Горе mousike, которую он справедливо почитал достаточной для воспитания души!

Alas for him and for it!—

Горе ему и ей! –

!—since both were most desperately needed when both were most entirely forgotten or despised. {}

ибо в них была особо отчаянная нужда, когда их постигло полное забвение или полное презрение.

Pascal, a philosopher whom we both love, has said, how truly!—“que tout notre raisonnement se rèduit à céder au sentiment;” and it is not impossible that the sentiment of the natural, had time permitted it, would have regained its old ascendancy over the harsh mathematical reason of the schools. But this thing was not to be.

«Трудно найти лучший метод воспитания, чем тот, что уже найден опытом столь многих веков; его можно вкратце определить как состоящий из гимнастики для тела и музыки для души». –

Prematurely induced by intemperance of knowledge the old age of the world drew on.

«Государство», кн. 2.

This the mass of mankind saw not, or, living lustily although unhappily, affected not to see. But, for myself, the Earth’s records had taught me to look for widest ruin as the price of highest civilization.

«По этой причине музыкальное образование чрезвычайно важно, ибо оно даёт Ритму и Гармонии проникнуть в душу как можно глубже, полня её прекрасным и наделяя человека чувством прекрасного; он будет любоваться прекрасным и восхвалять его; с восторгом примет его к себе в душу, обретёт в нем пищу для души и сольёт с ним своё существование». –

I had imbibed a prescience of our Fate from comparison of China the simple and enduring, with Assyria the architect, with Egypt the astrologer, with Nubia, more crafty than either, the turbulent mother of all Arts.

Там же, кн. 3. Музыка (mousike) у афинян значила гораздо более, нежели у нас. Она обнимала не только гармонию ритма и мотива, но и поэтический стиль, чувство и творчество – все в самом широком смысле слова. Изучение музыки для них являлось фактически общим развитием вкуса, чувства прекрасного – в отличие от разума, изучающего только истинное.

In history {} of these regions I met with a ray from the Future.

Паскаль, философ, которого мы оба любили, сказал – и как справедливо! –

The individual artificialities of the three latter were local diseases of the Earth, and in their individual overthrows we had seen local remedies applied; but for the infected world at large I could anticipate no regeneration save in death.

и вполне возможно, что чувство естественного, если бы время позволило, могло бы вернуть прежнее главенство над жестоким математическим рассудком школ. Но так не было суждено. Преждевременно вызванная неумеренностью знаний, наступила дряхлость мира.

That man, as a race, should not become extinct, I saw that he must be “born again.”

Большинство человечества этого не видело, или, живя энергической, но несчастливой жизнью, притворялось, что не видит. Меня же летописи Земли научили усматривать в величайшем разрушении плату за высочайшую цивилизацию.

And now it was, fairest and dearest, that we wrapped our spirits, daily, in dreams.

Я почерпнул предвидение нашего Рока из сравнения простого и выносливого Китая с зодчим Вавилоном, с астрологом Египтом, с Нубией, более хитроумной, нежели они, бурной матерью всех промыслов. В истории этих стран мне сверкнул луч из Будущего. Присущие трем последним государствам вычуры были локальными заболеваниями Земли, и в падении каждого мы видели применение местного лекарства; но для мира, заражённого целиком, я видел возрождение только в смерти. Для того чтобы род человеческий не прекратился, он должен был, как открылось мне, испытать «новое рождение». И тогда-то, прекраснейшая и дражайшая, мы стали каждый день погружаться в грёзы.

Now it was that, in twilight, we discoursed of the days to come, when the Art-scarred surface of the Earth, having undergone that purification {} which alone could efface its rectangular obscenities, should clothe itself anew in the verdure and the mountain-slopes and the smiling waters of Paradise, and be rendered at length a fit dwelling-place for man:—for man the Death purged—for man to whose now exalted intellect there should be poison in knowledge no more—for the redeemed, regenerated, blissful, and now immortal, but still for the material, man.

Тогда-то в сумерках мы рассуждали о грядущих днях, когда израненная промыслом поверхность Земли, пройдя пурификацию, которая одна сможет стереть её непристойные прямоугольники, вновь облачится в зелень, горные склоны и улыбчивые райские воды и станет постепенно достойным обиталищем человеку – человеку, очищенному Смертью, человеку, для чьего возвышенного ума познание тогда не будет ядом, – искупленному, возрождённому, блаженному и тогда уже бессмертному, но все же материальному человеку.

Una.

Уна.

Well do I remember these conversations, dear Monos; but the epoch of the fiery overthrow was not so near at hand as we believed, and as the corruption you indicate did surely warrant us in believing.

Я отлично помню эти разговоры, дорогой Монос; но эпоха огненной катастрофы была не так близка, как мы верили и как заставляла нас верить упомянутая тобою испорченность. Люди жили и умирали, каждый сам по себе.

Men lived; and died individually. You yourself sickened, and passed into the grave; and thither your constant Una speedily followed you.

Заболел и ты и сошёл в могилу; и вскоре за тобою последовала твоя верная Уна.

And though the century which has since elapsed, and whose conclusion brings us thus together once more, tortured our slumbering senses with no impatience of duration, yet, my Monos, it was a century still.

И хотя с той поры миновало столетие, конец которого вновь соединил нас, и пусть на его протяжении наши дремлющие чувства не томились долгою разлукою, но все же, мой Монос, это было столетие.

Monos.

Монос.

Say, rather, a point in the vague infinity.

Скажи лучше: точка в неопределенной бесконечности.

Unquestionably, it was in the Earth’s dotage that I died.

Несомненно, я умер в пору одряхления Земли.

Wearied at heart with anxieties which had their origin in the general turmoil and decay, I succumbed to the fierce fever.

Измученный тревогами, рождёнными всеобщей смутой и разложением, я пап жертвою свирепой лихорадки.

After some few days of pain, and many of dreamy delirium replete with ecstasy, the manifestations of which you mistook for pain, while I longed but was impotent to undeceive you—after some days there came upon me, as you have said, a breathless and motionless torpor; and this was termed Death by those who stood around me.

После немногих дней, исполненных страдания, и многих – исполненных бредовых грёз, пронизанных экстазом, проявления которого ты считала страданиями, а я жаждал тебя разуверить, но не мог – через несколько дней на меня сошло, как ты сказала, бездыханное п недвижное оцепенение; и его называли Смертью те, кто стоял вокруг меня.

Words are vague things.

Слова зыбки.

My condition did not deprive me of sentience.

Моё состояние не лишило меня способности воспринимать.

It appeared to me not greatly dissimilar to the extreme quiescence of him, who, having slumbered long and profoundly, lying motionless and fully prostrate in a midsummer noon, begins to steal slowly back into consciousness, through the mere sufficiency of his sleep, and without being awakened by external disturbances.

Я усмотрел в нем известное сходство с полным покоем того, кто после долгой и глубокой дремоты лежит недвижимо в летний полдень и к кому начинает постепенно возвращаться сознание – от того, что он выспался, а не от каких-либо внешних помех его сну.

I breathed no longer.

Я перестал дышать.

The pulses were still.

Пульс затих.

The heart had ceased to beat.

Сердце не билось.

Volition had not departed, but was powerless.

Волевое начало не оставило меня, но было бессильно.

The senses were unusually active, although eccentrically so—assuming often each other’s functions at random.

Чувства необычно обострились, хотя часто и беспорядочно заимствовали одно у другого свои функции.

The taste and the smell were inextricably confounded, and became one sentiment, abnormal and intense.

Вкус и обоняние нерасторжимо смешались и стали единым чувством. Ненормальным и напряженным.

The rose-water with which your tenderness had moistened my lips to the last, affected me with sweet fancies of flowers—fantastic flowers, far more lovely than any of the old Earth, but whose prototypes we have here blooming around us.

Розовая вода, которою ты нежно увлажняла мне губы до последнего часа, пробуждала во мне отрадные грёзы о цветах, о фантастических цветах, куда более прекрасных, нежели любые цветы старой Земли, о цветах, чьи прообразы мы видим расцветающими здесь вокруг нас.

The eyelids, transparent and bloodless, offered no complete impediment to vision.

Веки, бескровные и прозрачные, не препятствовали зрению.

As volition was in abeyance, the balls could not roll in their sockets but all objects within the range of the visual hemisphere were seen with more or less distinctness; the rays which fell upon the external retina, or into the corner of the eye, producing a more vivid effect than those which struck the front or interior surface.

Так как волевое начало бездействовало, глазные яблоки не могли вращаться в орбитах – но все предметы в поле зрения были видны с большею или меньшею отчётливостью; лучи, попадавшие на наружную ретину пли в угол глаза, производили более сильное действие, нежели те, что касались передней поверхности.

Yet, in the former instance, this effect was so far anomalous that I appreciated it only as sound—sound sweet or discordant as the matters presenting themselves at my side were light or dark in shade—curved or angular in outline.

И все же в первом случае эффект был столь ненормален, что я воспринимал его только в качестве звука – приятного или резкого в зависимости от того, были ли предметы, находящиеся сбоку от меня. светлыми или тёмными по тону, закруглёнными пли угловатыми по очертаниям.

The hearing, at the same time, although excited in degree, was not irregular in action—estimating real sounds with an extravagance of precision, not less than of sensibility.

В то же время слух, хотя и крайне возбужденный, не менял своей природы, оценивая реальные звуки с удивительной точностью.

Touch had undergone a modification more peculiar.

Осязание претерпело более любопытную перемену.

Its impressions were tardily received, but pertinaciously retained, and resulted always in the highest physical pleasure.

Его впечатления поступали с запозданием, но держались очень долго, неизменно разрешаясь огромным физическим наслаждением.

Thus the pressure of your sweet fingers upon my eyelids, at first only recognised through vision, at length, long after their removal, filled my whole being with a sensual delight immeasurable.

Так, то, что твои милые персты нажали мне на веки, сначала я ощутил только зрением, и лишь через много времени после того, как ты отняла их, все моё существо преисполнилось неизмеримым чувственным восторгом.

I say with a sensual delight.

Я говорю – чувственным.

All my perceptions were purely sensual.

Все мои восприятия были сугубо чувственны по природе.

The materials furnished the passive brain by the senses were not in the least degree wrought into shape by the deceased understanding.

Показания, сообщаемые пассивному мозгу чувствами, ни в коей мере не осмыслялись умершим рассудком.

Of pain there was some little; of pleasure there was much; but of moral pain or pleasure none at all.

Было немного больно и очень приятно; но моральных страданий или отрад никаких.

Thus your wild sobs floated into my ear with all their mournful cadences, and were appreciated in their every variation of sad tone; but they were soft musical sounds and no more; they conveyed to the extinct reason no intimation of the sorrows which gave them birth; while the large and constant tears which fell upon my face, telling the bystanders of a heart which broke, thrilled every fibre of my frame with ecstasy alone.

Так, твои исступленные рыдания влились в мой слух со всеми горестными каденциями, и были восприняты все вариации их скорбного строя; но для меня опи звучали нежно и музыкально, не более; они не давали угасшему рассудку никакого представления о породившем их горе; а крупные слезы, долго падавшие мне на лицо, говоря очевидцам о разбитом сердце, охватывали меня всего экстазом – и только.

And this was in truth the Death of which these bystanders spoke reverently, in low whispers—you, sweet Una, gaspingly, with loud cries.

И это воистину была Смерть, о которой стоявшие рядом почтительно говорили таким шёпотом, а ты, милая Уна, – с громкими стенаниями и задыхаясь.

They attired me for the coffin—three or four dark figures which flitted busily to and fro.

Меня обрядили во гроб – три или четыре тёмные фигуры, озабоченно сновавшие взад и вперёд.

As these crossed the direct line of my vision they affected me as forms; but upon passing to my side their images impressed me with the idea of shrieks, groans, and other dismal expressions of terror, of horror, or of wo.

Пересекаясь с прямой моего зрения, они воспринимались мною как формы; но, переходя вбок от меня, давали мне понятие о пронзительных криках, стонах и других исступленных выражениях страха, ужаса и горя.

You alone, habited in a white robe, passed in all directions musically about me.

Ты одна, облаченная в белое, двигалась музыкально во всех направлениях.

The day waned; and, as its light faded away, I became possessed by a vague uneasiness—an anxiety such as the sleeper feels when sad real sounds fall continuously within his ear—low distant bell-tones, solemn, at long but equal intervals, and mingling with melancholy dreams.

День угасал; и, пока убывал свет, мною овладевала смутная неловкость – волнение, подобное тому, что испытывает спящий, когда грубые звуки действительности все время поражают его слух, – тихий отдаленный звон, похожий на колокольный, торжественный, с длинными, но равномерными перерывами, смешивающийся с меланхолическими грёзами.

Night arrived; and with its shadows a heavy discomfort.

Настала ночь; а с её тенями мною овладела тягостная тревога.

It oppressed my limbs with the oppression of some dull weight, and was palpable.

Ясно ощутимая, она давила на мои члены, как некий изнурительный груз.

There was also a moaning sound, not unlike the distant reverberation of surf, but more continuous, which, beginning with the first twilight, had grown in strength with the darkness.

Слышался также звук, подобный стону, несколько напоминающий отдаленный рокот прибоя, но более длительный; он возник с началом сумерек и усиливался по мере того, как сгущалась тьма.

Suddenly lights were brought into the room, and this reverberation became forthwith interrupted into frequent unequal bursts of the same sound, but less dreary and less distinct.

Внезапно в комнату внесли огонь, и раскаты превратились в частые, во неравномерные взрывы того же звука, только менее унылого и менее отчётливого.

The ponderous oppression was in a great measure relieved; and, issuing from the flame of each lamp, (for there were many,) there flowed unbrokenly into my ears a strain of melodious monotone.

Тягостное состояние значительно облегчилось; и, исходя от пламени каждой лампы (а их было много), в мой слух вливалась непрерывная, монотонная мелодия.

And when now, dear Una, approaching the bed upon which I lay outstretched, you sat gently by my side, breathing odor from your sweet lips, and pressing them upon my brow, there arose tremulously within my bosom, and mingling with the merely physical sensations which circumstances had called forth, a something akin to sentiment itself—a feeling that, half appreciating, half responded to your earnest love and sorrow; but this feeling took no root in the pulseless heart, and seemed indeed rather a shadow than a reality, and faded quickly away, first into extreme quiescence, and then into a purely sensual pleasure as before.

И когда, дорогая Уна, ты приблизилась к одру, на котором я был простёрт, и тихо села рядом, а твои сладостные уста, прижимаясь к моему лбу, источали благоухание, в груди моей трепетно возникло, мешаясь с сугубо физическими ощущениями, порождёнными обстоятельствами, нечто родственное самому чувству, – полупризнание, полуотклик на твою искреннюю любовь и скорбь; но это чувство не укоренилось в недвижном сердце и, право же, казалось скорее тенью, нежели реальностью, и быстро поблёкло, вначале став полным бездействием, а затем – чисто физической отрадой, как и прежде.

And now, from the wreck and the chaos of the usual senses, there appeared to have arisen within me a sixth, all perfect.

И тогда из обломков и хаоса обычных чувств как бы возникло во мне шестое, совершенное.

In its exercise I found a wild delight—yet a delight still physical, inasmuch as the understanding had in it no part. Motion in the animal frame had fully ceased.

В нем обрел я бурное наслаждение – но все ещё физическое, поскольку в нем не было места пониманию. Движение в теле полностью прекратилось.

No muscle quivered; no nerve thrilled; no artery throbbed.

Не сокращалась ни одна мышца; не напрягался ни один нерв; не трепетала ни одна артерия.

But there seemed to have sprung up in the brain, that of which no words could convey to the merely human intelligence even an indistinct conception.

Но в мозгу как бы всплыло то, о чем никакие слова не могут дать человеческому разуму хотя бы смутное представление.

Let me term it a mental pendulous pulsation.

Позволь мне назвать его качательной пульсацией ума.

It was the moral embodiment of man’s abstract idea of Time.

Это было внутреннее воплощение абстрактной идеи Времени, доступной человеку.

By the absolute equalization of this movement—or of such as this—had the cycles of the firmamental orbs themselves, been adjusted.

Путём абсолютного выравнивания этого движения – или чего-то подобного – были установлены циклы небесных орбит.

By its aid I measured the irregularities of the clock upon the mantel, and of the watches of the attendants.

С его помощью я определил ошибку часов на каминной полке, а также часов, принадлежавших тем, кто присутствовал.

Their tickings came sonorously to my ears.

Тиканье всех часов звучно отдавалось у меня в ушах.

The slightest deviations from the true proportion—and these deviations were omni-prevalent—affected me just as violations of abstract truth were wont, on earth, to affect the moral sense.

Малейшее отклонение от истинной меры – а этим отклонениям не было числа – действовало на меня так же, как на земле попрание абстрактных истин способно воздействовать на нравственное чувство.

Although no two of the time-pieces in the chamber struck the individual seconds accurately together, yet I had no difficulty in holding steadily in mind the tones, and the respective momentary errors of each.

Хотя никакие два часовых механизма в комнате не отсчитывали секунды точно в унисон, все же я без труда различал звуки и ошибки каждого.

And this—this keen, perfect, self-existing sentiment of duration—this sentiment existing (as man could not possibly have conceived it to exist) independently of any succession of events—this idea—this sixth sense, upspringing from the ashes of the rest, was the first obvious and certain step of the intemporal soul upon the threshold of the temporal Eternity.

И это – это острое, совершенное, самодовлеющее чувство протяжённости во времени – это чувство, существующее (ибо ни один человек не в силах представить его) независимо от какого-либо чередования событий, – эта идея – это шестое чувство, рождающееся из праха остальных, было первым шагом вневременной души на пороге временной Вечности.

It was midnight; and you still sat by my side.

Была полночь; ты все ещё сидела рядом со мною.

All others had departed from the chamber of Death. They had deposited me in the coffin.

Все другие оставили покой Смерти, Меня положили в гроб.

The lamps burned flickeringly; for this I knew by the tremulousness of the monotonous strains.

Лампы мигали; я знал это по дрожи монотонных звуков.

But, suddenly these strains diminished in distinctness and in volume. Finally they ceased.

Но внезапно отчётливость и сила этих звуков стала убывать. Наконец они замолкли.

The perfume in my nostrils died away.

Аромат в моих ноздрях исчез.

Forms affected my vision no longer.

Зрение больше не отражало никаких форм.

The oppression of the Darkness uplifted itself from my bosom.

Тягостный Мрак перестал давить мне на грудь.

A dull shock like that of electricity pervaded my frame, and was followed by total loss of the idea of contact.

Тупой удар, похожий на электрический, пронизал моё тело, после чего полностью исчезло самое понятие о соприкосновении.

All of what man has termed sense was merged in the sole consciousness of entity, and in the one abiding sentiment of duration.

Все, что человек называет чувством, смешалось воедино в сознании существования, единственном оставшемся, и в непреходящем чувстве протяжённости во времени.

The mortal body had been at length stricken with the hand of the deadly Decay.

Смертное тело, наконец, получило удар десницы смертельного Разложения.

Yet had not all of sentience departed; for the consciousness and the sentiment remaining supplied some of its functions by a lethargic intuition.

Но не все ощущения исчезли: летаргическое наитие оставило мне что-то немногое.

I appreciated the direful change now in operation upon the flesh, and, as the dreamer is sometimes aware of the bodily presence of one who leans over him, so, sweet Una, I still dully felt that you sat by my side.

Я сознавал ужасные перемены, которым теперь подвергалась плоть, и, подобно тому, как спящий порою ощущает присутствие кого-то, над ним склонившегося, так и я, милая Уна, в оцепенении чувствовал, что ты сидишь рядом со мною.

So, too, when the noon of the second day came, I was not unconscious of those movements which displaced you from my side, which confined me within the coffin, which deposited me within the hearse, which bore me to the grave, which lowered me within it, which heaped heavily the mould upon me, and which thus left me, in blackness and corruption, to my sad and solemn slumbers with the worm.

И когда настал следующий полдень, я как-то ещё сознавал то, что разлучило тебя со мною, что замкнуло меня в гробу, что поместило меня на катафалк, что доставило меня к могиле, что опустило пеня в могилу, что засыпало меня тяжёлою землёю и так оставило меня среди черноты и гниения для сурового и скорбного сна с червями.

And here, in the prison-house which has few secrets to disclose, there rolled away days and weeks and months; and the soul watched narrowly each second as it flew, and, without effort, took record of its flight—without effort and without object.

И здесь, в темнице, скрывавшей мало тайн, миновали дни, и недели, и месяцы; и душа пристально следила за каждой пролетающей секундой и без усилия отмечала её полет – без усилия и без цели.

A year passed.

Прошёл год.

The consciousness of being had grown hourly more indistinct, and that of mere locality had, in great measure, usurped its position.

Сознание того, что я есмь, с каждым часом тускнело, в значительной мере вытесняясь всего лишь сознанием положения в пространстве.

The idea of entity was becoming merged in that of place.

Идея сущности сливалась с идеей места.

The narrow space immediately surrounding what had been the body, was now growing to be the body itself.

Узкое пространство, вплотную окружавшее то, что некогда было телом, теперь само становилось телом.

At length, as often happens to the sleeper (by sleep and its world alone is Death imaged)—at length, as sometimes happened on Earth to the deep slumberer, when some flitting light half startled him into awaking, yet left him half enveloped in dreams—so to me, in the strict embrace of the Shadow came that light which alone might have had power to startle—the light of enduring Love.

Наконец, как часто бывает со спящим (только при помощи сна и мира сна можно вообразить Смерть), – наконец, как порою на Земле случается с погруженным в глубокий сон, когда какой-нибудь скользнувший блик света полупробудит его, оставив наполовину погруженным в сновидения, так и мне, заключенному в строгие объятия Тени, явился тот самый свет, который один был бы в силах тронуть меня, – свет непреходящей Любви.

Men toiled at the grave in which I lay darkling.

Над могилою, где я лежал во мраке, трудились люди.

They upthrew the damp earth.

Они раскидали влажную землю.

Upon my mouldering bones there descended the coffin of Una.

На мои истлевающие кости опустился гроб Уны.

And now again all was void.

И вновь все опустело.

That nebulous light had been extinguished.

Призрачный свет погас.

That feeble thrill had vibrated itself into quiescence.

Слабое трепетание заглохло.

Many lustra had supervened.

Протекли многие десятилетия.

Dust had returned to dust.

Прах вернулся в прах.

The worm had food no more.

Не стало пищи у червей.

The sense of being had at length utterly departed, and there reigned in its stead—instead of all things—dominant and perpetual—the autocrats Place and Time.

Чувство того, что я есмь, наконец ушло, и взамен ему – взамен всему – воцарились, властные и вечные, самодержцы Место и Время.

For that which was not—for that which had no form—for that which had no thought—for that which had no sentience—for that which was soulless, yet of which matter formed no portion—for all this nothingness, yet for all this immortality, the grave was still a home, and the corrosive hours, co-mates.

И для того, что не было, – для того, что не имело формы, – для того, что не имело мысли, – для того, что не имело ощущений, – для того, что было бездушно, но и нематериально, – для всего этого Ничто, все же бессмертного, могила ещё оставалась обиталищем, а часы распада – братьями.

Get short URL

Text alignment