Reading room | Edgar Allan Poe | The assignation | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

"Подожди меня там!

I will not fail. To meet thee in that hollow vale.

Я встречусь с тобой в этой мрачной долине".

( Exequy on the death of his wife, by Henry King, Bishop of Chichester..)

(Эпитафия на смерть жены Генри Кинга, епископа Чичестерского).

Ill-fated and mysterious man!—

Злополучный и загадочный человек!

!—bewildered in the brilliancy of thine own imagination, and fallen in the flames of thine own youth!

ослеплённый блеском собственного воображения и сгоревший в огне своей страстной юности!

Again in fancy I behold thee!

Снова твой образ встаёт в мечтах моих!

Once more thy form hath risen before me!—not—oh! not as thou art—in the cold valley and shadow—but as thou shouldst be —squandering away a life of magnificent meditation in that city of dim visions, thine own Venice—which is a star-beloved Elysium of the sea, and the wide windows of whose Palladian palaces look down with a deep and bitter meaning upon the secrets of her silent waters.

снова я вижу тебя — не таким, — о, не таким, каким витаешь ты ныне в холодной долине теней, а каким ты бы должен был быть, коротая жизнь в роскошных грёзах в этом городе смутных призраков, в твоей родной Венеции, — счастливом Элизиуме моря, — чьи дворцы с глубокой и скорбной думой смотрятся широкими окнами в безмолвные таинственные воды.

Yes!

Да!

I repeat it—as thou shouldst be..

повторяю, — каким ты бы должен был быть.

There are surely other worlds than this—other thoughts than the thoughts of the multitude—other speculations than the speculations of the sophist.

Конечно, есть иные миры, кроме нашего, — иные мысли, кроме мыслей толпы, — иные доводы, кроме доводов софиста.

Who then shall call thy conduct into question?

Кто же решится призвать тебя к ответу?

who blame thee for thy visionary hours, or denounce those occupations as a wasting away of life, which were but the overflowings of thine everlasting energies?

кто осудит часы твоих грёз и назовёт бесплодной тратой жизни занятия, в которых только прорывался избыток твоей неукротимой воли?

It was at Venice, beneath the covered archway there called the Ponte di Sospiri , that I met for the third or fourth time the person of whom I speak.

Это было в Венеции, под аркой Ponte dei Sospiri, — я в третий или четвёртый раз встретил здесь того, о ком говорю.

It is with a confused recollection that I bring to mind the circumstances of that meeting.

Смутно припоминаются мне обстоятельства нашей встречи.

Yet I remember—ah!

Но помню я, — ах!

how should I forget?—

могу ли забыть? —

?—the deep midnight, the Bridge of Sighs, the beauty of woman, and the Genius of Romance that stalked up and down the narrow canal.

глубокую полночь, мост Вздохов, красоту женщины, и Гений Романа, носившийся над узким каналом.

It was a night of unusual gloom.

Была необыкновенно тёмная ночь.

The great clock of the Piazza had sounded the fifth hour of the Italian evening.

Большие часы на Пиацце пробили пять часов итальянского вечера.

The square of the Campanile lay silent and deserted, and the lights in the old Ducal Palace were dying fast away.

Сад Кампанильи опустел и затих, почти все огни в старом Дворце Дожей погасли.

I was returning home from the Piazetta, by way of the Grand Canal.

Я возвращался домой с Пиацетты но Большому каналу.

But as my gondola arrived opposite the mouth of the canal San Marco, a female voice from its recesses broke suddenly upon the night, in one wild, hysterical, and long continued shriek.

Но когда моя гондола поравнялась с устьем канала св. Марка, — дикий, истерический, протяжный женский вопль внезапно раздался среди ночной тишины.

Startled at the sound, I sprang upon my feet: while the gondolier, letting slip his single oar, lost it in the pitchy darkness beyond a chance of recovery, and we were consequently left to the guidance of the current which here sets from the greater into the smaller channel.

Поражённый этим криком, я вскочил, а гондольер выронил своё единственное весло, и так как найти его было невозможно в этой непроглядной тьме, то мы оказались во власти течения, которое в этом месте направляется из Большого канала в Малый.

Like some huge and sable-feathered condor, we were slowly drifting down towards the Bridge of Sighs, when a thousand flambeaux flashing from the windows, and down the staircases of the Ducal Palace, turned all at once that deep gloom into a livid and preternatural day.

Подобно огромному чёрному коршуну мы тихонько скользили к мосту Вздохов, когда тысяча огней, загоревшихся в окнах и на лестницах Дворца Дожей, внезапно превратили эту угрюмую ночь в багровый неестественный день.

A child, slipping from the arms of its own mother, had fallen from an upper window of the lofty structure into the deep and dim canal.

Ребёнок, выскользнув из рук матери, упал из верхнего окна высокого здания в глубокий и мутный канал.

The quiet waters had closed placidly over their victim; and, although my own gondola was the only one in sight, many a stout swimmer, already in the stream, was seeking in vain upon the surface, the treasure which was to be found, alas!

Спокойные воды безмолвно сомкнулись над своей жертвой, и, хотя ни одной гондолы, кроме моей, не было поблизости, много смелых пловцов уже разыскивали на поверхности канала сокровище, которое — увы! —

only within the abyss.

можно было найти только в пучине вод.

Upon the broad black marble flagstones at the entrance of the palace, and a few steps above the water, stood a figure which none who then saw can have ever since forgotten.

На чёрных мраморных плитах у входа во дворец стояла фигура, которую никто, однажды видевший её, не мог бы забыть.

It was the Marchesa Aphrodite—the adoration of all Venice—the gayest of the gay—the most lovely where all were beautiful—but still the young wife of the old and intriguing Mentoni, and the mother of that fair child, her first and only one, who now, deep beneath the murky water, was thinking in bitterness of heart upon her sweet caresses, and exhausting its little life in struggles to call upon her name.

То была маркиза Афродита — кумир Венеции, — воплощённое веселье, — красавица красавиц, — молодая жена старого интригана Ментони и мать прекрасного ребёнка, первого и единственного, который теперь в глубине мрачных вод с тоской вспоминал о ласках матери и тщетно пытался произнести её имя.

She stood alone.

Она стояла одна.

Her small, bare, and silvery feet gleamed in the black mirror of marble beneath her.

Маленькие, босые, серебристые ножки её блестели на чёрном мраморе.

Her hair, not as yet more than half loosened for the night from its ball-room array, clustered, amid a shower of diamonds, round and round her classical head, in curls like those of the young hyacinth.

Волосы, которые она ещё не успела освободить на ночь от бальных украшений, обвивали её классическую головку, как завитки молодых гиацинтов.

A snowy-white and gauze-like drapery seemed to be nearly the sole covering to her delicate form; but the mid-summer and midnight air was hot, sullen, and still, and no motion in the statue-like form itself, stirred even the folds of that raiment of very vapor which hung around it as the heavy marble hangs around the Niobe.

Белоснежное покрывало из лёгкой, прозрачной ткани, по-видимому, составляло её единственную одежду; но знойный, тяжёлый, летний воздух был спокоен, и ни единое движение тела, подобного статуе, не шевелило складок этого лёгкого, как пар, платья, падавших вокруг неё, как тяжёлые мраморные одежды вокруг Ниобы. И — странное дело! —

Yet—strange to say!—her large lustrous eyes were not turned downwards upon that grave wherein her brightest hope lay buried—but riveted in a widely different direction!

огромные, сияющие глаза её не были обращены вниз, к могиле, поглотившей её лучезарнейшую надежду, — они устремились в совершенно другом направлении.

The prison of the Old Republic is, I think, the stateliest building in all Venice—but how could that lady gaze so fixedly upon it, when beneath her lay stifling her only child?

Я думаю, что тюрьма Старой Республики, — величественнейшее здание Венеции; но как могла эта женщина смотреть на неё так пристально, когда её родное дитя задыхалось внизу, под ногами её.

Yon dark, gloomy niche, too, yawns right opposite her chamber window—what, then, could there be in its shadows—in its architecture—in its ivy-wreathed and solemn cornices—that the Marchesa di Mentoni had not wondered at a thousand times before?

Та тёмная мрачная ниша против окон комнаты — что могло быть в её тенях, в её архитектуре, в её обвитых плюшем тяжёлых карнизах, — чего маркиза ди Ментони не видала уже тысячи раз?

Nonsense!—

Нелепость! —

!—Who does not remember that, at such a time as this, the eye, like a shattered mirror, multiplies the images of its sorrow, and sees in innumerable far-off places, the woe which is close at hand?

Кто не знает, что в такие минуты глаза, как разбитое зеркало, умножают отражения скорби своей и видят в бесчисленных отдаленных пунктах горе, которое здесь, под рукой.

Many steps above the Marchesa, and within the arch of the water-gate, stood, in full dress, the Satyr-like figure of Mentoni himself.

На много ступеней выше маркизы, под аркой водопровода, виднелась сатироподобная фигура самого Ментони.

He was occasionally occupied in thrumming a guitar, and seemed ennuye to the very death, as at intervals he gave directions for the recovery of his child.

Он бренчал на гитаре, когда случилось это происшествие, и казался до смерти ennuye , указывая в промежутках игры, где искать ребёнка.

Stupefied and aghast, I had myself no power to move from the upright position I had assumed upon first hearing the shriek, and must have presented to the eyes of the agitated group a spectral and ominous appearance, as with pale countenance and rigid limbs, I floated down among them in that funereal gondola.

Ошеломлённый, испуганный, я не мог пошевелиться и, вероятно, показался взволнованной толпе зловещим призраком, когда, бледный и неподвижный, плыл на неё в своей траурной гондоле.

All efforts proved in vain.

Все усилия оставались тщетными.

Many of the most energetic in the search were relaxing their exertions, and yielding to a gloomy sorrow.

Уже большинство самых сильных пловцов прекратили поиски, покоряясь угрюмому року.

There seemed but little hope for the child; (how much less than for the mother!)

Казалось, уже мало надежды остаётся для ребёнка (во сколько же меньше для матери!),

but now, from the interior of that dark niche which has been already mentioned as forming a part of the Old Republican prison, and as fronting the lattice of the Marchesa, a figure muffled in a cloak, stepped out within reach of the light, and, pausing a moment upon the verge of the giddy descent, plunged headlong into the canal.

как вдруг из тёмной ниши, о которой я упоминал, выступила в полосу света фигура, закутанная в плащ, на мгновение остановилась на краю высокого спуска и ринулась в канал.

As, in an instant afterwards, he stood with the still living and breathing child within his grasp, upon the marble flagstones by the side of the Marchesa, his cloak, heavy with the drenching water, became unfastened, and, falling in folds about his feet, discovered to the wonder-stricken spectators the graceful person of a very young man, with the sound of whose name the greater part of Europe was then ringing.

Минуту спустя он стоял на мраморных плитах перед маркизой с ребёнком, — ещё живым и не потерявшим сознания, — на руках. Промокший плащ свалился к ногам его и обнаружил перед взорами изумлённых зрителей изящную фигуру юноши, чьё имя гремело тогда в Европе.

No word spoke the deliverer.

Ни слова не вымолвил спаситель.

But the Marchesa!

Но маркиза!

She will now receive her child—she will press it to her heart—she will cling to its little form, and smother it with her caresses.

Вот она схватит ребёнка, прижмёт его к сердцу, обовьёт его милое тело и покроет его бесчисленными поцелуями.

Alas!

Увы!

another’s arms have taken it from the stranger— another’s arms have taken it away, and borne it afar off, unnoticed, into the palace!

другие руки приняли ребёнка, — другие руки подняли и унесли, незамеченного матерью, во дворец.

And the Marchesa!

А маркиза?

Her lip—her beautiful lip trembles; tears are gathering in her eyes—those eyes which, like Pliny’s acanthus, are “soft and almost liquid.”

Её губы, её прекрасные губы дрожали: слезы стояли в глазах её, глазах, к которым можно применить слова Плиния о листьях аканфа: — "нежные и почти жидкие".

Yes!

Да!

tears are gathering in those eyes—and see! the entire woman thrills throughout the soul, and the statue has started into life!

слезы стояли в её глазах и вот — женщина очнулась, и статуя ожила.

The pallor of the marble countenance, the swelling of the marble bosom, the very purity of the marble feet, we behold suddenly flushed over with a tide of ungovernable crimson; and a slight shudder quivers about her delicate frame, as a gentle air at Napoli about the rich silver lilies in the grass.

Бледное мраморное лицо, выпуклость мраморной груди, даже чистый мрамор ног залились волной румянца неудержимого; и лёгкая дрожь поколебала её нежные формы, как тихий ветерок Неаполя пышную серебристую лилию в траве.

Why should that lady blush!

Почему бы могла она покраснеть?

To this demand there is no answer—except that, having left, in the eager haste and terror of a mother’s heart, the privacy of her own boudoir , she has neglected to enthral her tiny feet in their slippers, and utterly forgotten to throw over her Venetian shoulders that drapery which is their due.

На этот вопрос нет ответа. Неужели потому, что в ужасе и тревоге материнского сердца она забыла надеть туфли на свои крошечные ножки, накинуть покрывало на свои венецианские плечи.

What other possible reason could there have been for her so blushing?—

Какой ещё причиной возможно об'яснить этот румянец? —

?—for the glance of those wild appealing eyes?—

блеск этих испуганных глаз? —

?—for the unusual tumult of that throbbing bosom?—

необычайное волнение трепещущей груди? —

?—for the convulsive pressure of that trembling hand?—

судорожное стискивание дрожащей руки? —

?—that hand which fell, as Mentoni turned into the palace, accidentally, upon the hand of the stranger.

руки, которая случайно опустилась на руки незнакомца, когда Ментони ушёл во дворец?

What reason could there have been for the low—the singularly low tone of those unmeaning words which the lady uttered hurriedly in bidding him adieu?

Какой же другой причиной можно об'яснить тихий, необычайно тихий звук непонятных слов, с которыми она торопливо обратилась к нему на прощанье? — "

“Thou hast conquered,” she said, or the murmurs of the water deceived me; “thou hast conquered—one hour after sunrise—we shall meet—so let it be!”

"Ты победил, — сказала она (если только не обманул меня ропот вод), — ты победил, — через час после восхода солнца мы встретимся!"

The tumult had subsided, the lights had died away within the palace, and the stranger, whom I now recognized, stood alone upon the flags.

Смятение прекратилось, огни во дворце угасли, а незнакомец, которого я узнал теперь, ещё стоял на ступенях.

He shook with inconceivable agitation, and his eye glanced around in search of a gondola.

Он дрожал от неиз'яснимого волнения, глаза его искали гондолу.

I could not do less than offer him the service of my own; and he accepted the civility.

Я предложил ему свою, он вежливо принял предложение.

Having obtained an oar at the water-gate, we proceeded together to his residence, while he rapidly recovered his self-possession, and spoke of our former slight acquaintance in terms of great apparent cordiality.

Доставши весло у шлюза, мы отправились к его квартире. Он быстро овладел собою и вспоминал о нашем прежнем мимолётном знакомстве в очень сердечных выражениях.

There are some subjects upon which I take pleasure in being minute.

Есть вещи, относительно которых я люблю быть точным.

The person of the stranger—let me call him by this title, who to all the world was still a stranger—the person of the stranger is one of these subjects.

К числу их принадлежит личность незнакомца, — буду называть его этим именем.

In height he might have been below rather than above the medium size: although there were moments of intense passion when his frame actually expanded and belied the assertion.

Росту он был скорее ниже, чем выше среднего, хотя в минуты страстного волнения тело его как будто выростало и не подходило под моё определение.

The light, almost slender symmetry of his figure, promised more of that ready activity which he evinced at the Bridge of Sighs, than of that Herculean strength which he has been known to wield without an effort, upon occasions of more dangerous emergency.

Лёгкий, почти хрупкий облик его обещал скорее отвагу и волю, какие он проявил у моста Вздохов, чем геркулесовскую силу, образчики которой, однако, он, как известно было, не раз проявлял без всякого усилия в более опасных случаях.

With the mouth and chin of a deity—singular, wild, full, liquid eyes, whose shadows varied from pure hazel to intense and brilliant jet—and a profusion of curling, black hair, from which a forehead of unusual breadth gleamed forth at intervals all light and ivory—his were features than which I have seen none more classically regular, except, perhaps, the marble ones of the Emperor Commodus.

Божественный рот и подбородок, удивительные, дикие, большие, влажные глаза, оттенок которых менялся от чистого карего до блестящего чёрного цвета, густые вьющиеся чёрные волосы, из-под которых сверкал ослепительно белый лоб необычайной ширины, — такова его наружность. Такого классически правильного лица я не видывал, — разве только на изваяниях императора Коммода.

Yet his countenance was, nevertheless, one of those which all men have seen at some period of their lives, and have never afterwards seen again.

Тем не менее наружность его была из тех, какие каждому случалось встречать хоть раз в жизни и затем уже не видеть более.

It had no peculiar, it had no settled predominant expression to be fastened upon the memory; a countenance seen and instantly forgotten, but forgotten with a vague and never-ceasing desire of recalling it to mind.

Она не отличалась каким-либо особенным, преобладающим, бьющим в глаза выражением, которое врезается в память; увидев это лицо, вы тотчас забывали о нем, но, и забыв, не могли отделаться от смутного неотвязного желания восстановить его в своей памяти.

Not that the spirit of each rapid passion failed, at any time, to throw its own distinct image upon the mirror of that face—but that the mirror, mirror-like, retained no vestige of the passion, when the passion had departed.

Нельзя сказать, чтобы игра страстей не отражалась в каждую данную минуту в зеркале этого лица; но, подобно зеркалу, оно не сохраняло никаких следов исчезнувшей страсти.

Upon leaving him on the night of our adventure, he solicited me, in what I thought an urgent manner, to call upon him very early the next morning.

Расставаясь со мной в эту ночь, он просил меня, по- видимому, очень настойчиво, зайти к нему завтра утром пораньше.

Shortly after sunrise, I found myself accordingly at his Palazzo, one of those huge structures of gloomy, yet fantastic pomp, which tower above the waters of the Grand Canal in the vicinity of the Rialto.

Исполняя эту просьбу, я вскоре после восхода солнца уже стоял перед его палаццо, — одним из тех угрюмых, но сказочных и пышных зданий, которые возвышаются над водами Большого канала по соседству с Риальто.

I was shown up a broad winding staircase of mosaics, into an apartment whose unparalleled splendor burst through the opening door with an actual glare, making me blind and dizzy with luxuriousness.

Меня провели по широкой, витой, мозаичной лестнице в приёмную, изумительная роскошь которой ослепила и ошеломила меня.

I knew my acquaintance to be wealthy.

Я знал, что мой знакомый богат.

Report had spoken of his possessions in terms which I had even ventured to call terms of ridiculous exaggeration.

О его состоянии ходили слухи, которые я считал смешным преувеличением.

But as I gazed about me, I could not bring myself to believe that the wealth of any subject in Europe could have supplied the princely magnificence which burned and blazed around.

Но, глядя на его палаццо, я не мог поверить, чтобы у кого-либо из подданных в Европе нашлось достаточно средств на царское великолепие, которое сияло и блистало кругом.

Although, as I say, the sun had arisen, yet the room was still brilliantly lighted up.

Хотя солнце уже взошло, но комната была ярко освещена.

I judge from this circumstance, as well as from an air of exhaustion in the countenance of my friend, that he had not retired to bed during the whole of the preceding night.

По этому обстоятельству, равно как и по утомлённому виду моего друга, я заключил, что в эту ночь он не ложился.

In the architecture and embellishments of the chamber, the evident design had been to dazzle and astound.

В архитектуре и обстановке комнаты заметно было стремление ослепить и поразить.

Little attention had been paid to the decora of what is technically called keeping , or to the proprieties of nationality.

Владелец, очевидно, не заботился о вкусе в художественном смысле слова, ни о сохранении национального стиля.

The eye wandered from object to object, and rested upon none—neither the grotesques of the Greek painters, nor the sculptures of the best Italian days, nor the huge carvings of untutored Egypt.

Взоры переходили с предмета на предмет, не задерживаясь ни на чем — ни на grotesques греческих живописцев, Ни на скульптурах лучших итальянских времён, ни на тяжёлых изваяниях запустевшего Египта.

Rich draperies in every part of the room trembled to the vibration of low, melancholy music, whose origin was not to be discovered.

Роскошные завесы слегка дрожали от звуков тихой невидимой музыки.

The senses were oppressed by mingled and conflicting perfumes, reeking up from strange convolute censers, together with multitudinous flaring and flickering tongues of emerald and violet fire.

Голова кружилась от смеси разнообразных благоуханий, поднимавшихся из странных витых курильниц, вместе с мерцающими трепетными языками изумрудного и лилового пламени.

The rays of the newly risen sun poured in upon the whole, through windows, formed each of a single pane of crimson-tinted glass.

Лучи восходящего солнца озаряли эту сцену сквозь окна, состоявшие из цельных малиновых стёкол.

Glancing to and fro, in a thousand reflections, from curtains which rolled from their cornices like cataracts of molten silver, the beams of natural glory mingled at length fitfully with the artificial light, and lay weltering in subdued masses upon a carpet of rich, liquid-looking cloth of Chili gold.

Отражаясь бесчисленными струями от завес, падавших с высоты карнизов, точно потоки расплавленного серебра, волны естественного света сливались с искусственным и ложились дрожащими полосами на пышный, золотистый ковер.

“Ha!

— Ха!

ha!

ха!

ha!—

ха!..

!—ha!

Ха!

ha!

ха!

ha!”—

ха! —

!”—laughed the proprietor, motioning me to a seat as I entered the room, and throwing himself back at full-length upon an ottoman.

засмеялся хозяин, знаком приглашая меня садиться и бросаясь на оттоманку. —

“I see,” said he, perceiving that I could not immediately reconcile myself to the bienseance of so singular a welcome—“I see you are astonished at my apartment—at my statues—my pictures—my originality of conception in architecture and upholstery!

Я вижу, — прибавил он, заметив, что я смущен этим странным приемом, — я вижу, что вас поражает моё помещение… мои статуи… мои картины… моя прихотливость в архитектуре и обстановке!..

absolutely drunk, eh, with my magnificence?

вас опьяняет роскошь моя.

But pardon me, my dear sir, (here his tone of voice dropped to the very spirit of cordiality,) pardon me for my uncharitable laughter.

Но простите, дорогой мой (тут он заговорил самым сердечным голосом), простите мне этот безжалостный смех.

You appeared so utterly astonished.

Ваше изумление было так непомерно.

Besides, some things are so completely ludicrous, that a man must laugh or die.

Кроме того, бывают вещи до того смешные, что человек должен смеяться или умереть.

To die laughing, must be the most glorious of all glorious deaths!

Умереть, смеясь — вот славнейшая смерть.

Sir Thomas More—a very fine man was Sir Thomas More—Sir Thomas More died laughing, you remember.

Сэр Томас Мор… прекрасный человек был сэр Томас Мор… сэр Томас Мор, если помните, умер, смеясь.

Also in the Absurdities of Ravisius Textor, there is a long list of characters who came to the same magnificent end.

И в Absurdities Равизиуса Текстора приведён длинный список лиц, кончивших такой же славной смертью.

Do you know, however,” continued he musingly, “that at Sparta (which is now Palæochori,) at Sparta, I say, to the west of the citadel, among a chaos of scarcely visible ruins, is a kind of socle , upon which are still legible the letters ????. They are undoubtedly part of ???????.

Знаете, — продолжал он задумчиво, — в Спарте (нынешняя Палеохори), в Спарте, на запад от цитадели, в груде едва видных развалин, есть камень в роде подножия, на котором до сих пор можно разобрать буквы Л А З М. Без сомнения, это остаток слова ГЕЛАЗМА.

Now, at Sparta were a thousand temples and shrines to a thousand different divinities.

Теперь известно, что в Спарте были тысячи храмов и жертвенников самых разнообразных божеств!

How exceedingly strange that the altar of Laughter should have survived all the others!

Как странно, что храм Смеха пережил все остальные!

But in the present instance,” he resumed, with a singular alteration of voice and manner, “I have no right to be merry at your expense. You might well have been amazed.

Однако, в настоящую минуту, — при этих словах движение и голос его странно изменились, — я не имею права забавляться на ваш счёт.

Europe cannot produce anything so fine as this, my little regal cabinet.

Европа не в силах произвести что-либо прекраснее моего царственного кабинета.

My other apartments are by no means of the same order—mere ultras of fashionable insipidity.

Остальные комнаты совсем не таковы — те просто верх модного бесвкусия.

This is better than fashion—is it not?

Это получше моды, — не правда ли?

Yet this has but to be seen to become the rage—that is, with those who could afford it at the cost of their entire patrimony. I have guarded, however, against any such profanation.

Но стоит показать эту обстановку, чтобы она произвела фурор — то-есть среди тех, кто может устроить такую же ценой всего своего состояния.

With one exception, you are the only human being besides myself and my valet , who has been admitted within the mysteries of these imperial precincts, since they have been bedizened as you see!”

За единственным исключением, вы единственный человек, кроме меня и моего valet, посвященный в тайны этого царского чертога, с тех самых пор, как он устроен.

I bowed in acknowledgment—for the overpowering sense of splendor and perfume, and music, together with the unexpected eccentricity of his address and manner, prevented me from expressing, in words, my appreciation of what I might have construed into a compliment.

Я поклонился в знак признательности, так как по- давляющеее впечатление великолепия, благоуханий, музыки и неожиданная странность приема и манер хозяина помешали мне выразить моё мнение в виде какой-нибудь любезности.

“Here,” he resumed, arising and leaning on my arm as he sauntered around the apartment, “here are paintings from the Greeks to Cimabue, and from Cimabue to the present hour.

— Вот, — продолжал он, вставая, опираясь на мою руку и обводя меня вокруг комнаты, — вот картины от Греков до Чимабуэ и от Чимабуэ до наших дней.

Many are chosen, as you see, with little deference to the opinions of Virtu. They are all, however, fitting tapestry for a chamber such as this.

Как видите, многие из них выбраны без справок с мнениями эстетики.

Here, too, are some chefs d’oeuvre of the unknown great; and here, unfinished designs by men, celebrated in their day, whose very names the perspicacity of the academies has left to silence and to me.

Вот несколько chefs d'oeuvres неведомых талантов, вот неоконченные рисунки людей, прославленных в своё время, чьи имена проницательность академиков предоставила безвестности и мне.

What think you,” said he, turning abruptly as he spoke—“what think you of this Madonna della Pieta?”

Что вы скажете, — прибавил он, внезапно обернувшись ко мне, — что вы скажете об этой Мадонне?

“It is Guido’s own!” I said, with all the enthusiasm of my nature, for I had been poring intently over its surpassing loveliness.

— Это настоящий Гвидо, — отвечал я со свойственным мне энтузиазмом, так как давно уже обратил внимание на чудную картину. —

“It is Guido’s own!—

Настоящий Гвидо! —

!—how could you have obtained it?—

как могли вы достать её?

?—she is undoubtedly in painting what the Venus is in sculpture.”

Бесспорно, она то же в живописи, что Венера в скульптуре.

“Ha!”

— А! —

said he thoughtfully, “the Venus—the beautiful Venus?—

сказал он задумчиво, — Венера, прекрасная Венера?

?—the Venus of the Medici?—

Венера Медицейская? —

?—she of the diminutive head and the gilded hair?

она, — в уменьшенном виде и с золотистыми волосами.

Part of the left arm (here his voice dropped so as to be heard with difficulty,) and all the right, are restorations; and in the coquetry of that right arm lies, I think, the quintessence of all affectation.

Часть левой руки (здесь голос его понизился до того, что стал едва внятным), и вся правая реставрированы, и в кокетливом движении правой руки — квинтессенция жеманства.

Give me the Canova! The Apollo, too, is a copy—there can be no doubt of it—blind fool that I am, who cannot behold the boasted inspiration of the Apollo! I cannot help—pity me!—

Аполлон тоже копия, — в этом не может быть сомнения, — я, слепой глупец, не могу оценить хваленого вдохновения Аполлона.

!—I cannot help preferring the Antinous.

Я предпочитаю — что делать? — предпочитаю Антиноя.

Was it not Socrates who said that the statuary found his statue in the block of marble?

Кто это — Сократ, кажется, — заметил, что скульптор находит своё изваяние в глыбе мрамора.

Then Michael Angelo was by no means original in his couplet—

В таком случае Микель Анджело только повторил чужие слова, сказав:

‘Non ha l’ottimo artista alcun concetto Che un marmo solo in se non circunscriva.’” It has been, or should be remarked, that, in the manner of the true gentleman, we are always aware of a difference from the bearing of the vulgar, without being at once precisely able to determine in what such difference consists.

Замечено или следует заметить, что манеры истинного джентльмена всегда отличаются от манер вульгарных людей, хотя не сразу можно определить, в чем заключается различие.

Allowing the remark to have applied in its full force to the outward demeanor of my acquaintance, I felt it, on that eventful morning, still more fully applicable to his moral temperament and character.

Находя, что это замечание вполне прилагается к внешности моего незнакомца, я почувствовал в это достопамятное утро, что замечание ещё более подходит к его моральному темпераменту и характеру.

Nor can I better define that peculiarity of spirit which seemed to place him so essentially apart from all other human beings, than by calling it a habit of intense and continual thought, pervading even his most trivial actions—intruding upon his moments of dalliance—and interweaving itself with his very flashes of merriment—like adders which writhe from out the eyes of the grinning masks in the cornices around the temples of Persepolis.

Я не могу определить духовную черту, так резко отличавшую его от прочих людей, иначе, как назвав её привычкой к упорному и сосредоточенному мышлению, сопровождавшему далее его обыденные действия, вторгавшемуся в шутки его и переплетавшемуся с порывами веселья — как те змеи, что расползаются из глаз смеющихся масок на карнизах Персеполиса.

I could not help, however, repeatedly observing, through the mingled tone of levity and solemnity with which he rapidly descanted upon matters of little importance, a certain air of trepidation—a degree of nervous unction in action and in speech—an unquiet excitability of manner which appeared to me at all times unaccountable, and upon some occasions even filled me with alarm.

Я не мог не заметить, однако, в быстром разговоре его, то шутливом, то торжественном, какой-то внутренней дрожи, нервного волнения в речах и поступках, беспокойного возбуждения, которое осталось для меня совершенно непонятным и по временам тревожило меня.

Frequently, too, pausing in the middle of a sentence whose commencement he had apparently forgotten, he seemed to be listening in the deepest attention, as if either in momentary expectation of a visitor, or to sounds which must have had existence in his imagination alone.

Нередко остановившись в середине фразы и, очевидно, позабыв её начало, — он прислушивался с глубоким вниманием, точно ожидал какого-нибудь посетителя, или внимал звукам, раздававшимся только в его воображении.

It was during one of these reveries or pauses of apparent abstraction, that, in turning over a page of the poet and scholar Politian’s beautiful tragedy “The Orfeo,” (the first native Italian tragedy,) which lay near me upon an ottoman, I discovered a passage underlined in pencil.

В одну из таких минут рассеянности или задумчивости я развернул прекрасную трагедию поэта и учёного Полициана "Orfeo" (первая национальная итальянская трагедия), лежавшую подле меня на оттоманке и попал на место, подчёркнутое карандашом.

It was a passage towards the end of the third act—a passage of the most heart-stirring excitement—a passage which, although tainted with impurity, no man shall read without a thrill of novel emotion—no woman without a sigh.

Это было заключение третьего акта, заключение, хватающее за душу, которого ни один мужчина не прочтёт без волнения, ни одна женщина без вздоха.

The whole page was blotted with fresh tears; and, upon the opposite interleaf, were the following English lines, written in a hand so very different from the peculiar characters of my acquaintance, that I had some difficulty in recognising it as his own:—

Вся страница была испятнана слезами, а на противоположном чистом листке я прочёл следующие английские стихи, написанные почерком, до того непохожим на своеобразный почерк моего знакомого, что я с трудом мог признать его руку:

Thou wast that all to me, love, For which my soul did pine— A green isle in the sea, love, A fountain and a shrine, All wreathed with fairy fruits and flowers; And all the flowers were mine.

"Ты была для меня всем, моя любовь, о чем томилась душа моя. Зелёный остров в море, любовь моя, источник и алтарь, обвитый чудесными цветами и плодами, — и все цветы были мои.

Ah, dream too bright to last!

"О, мечта слишком яркая.

Ah, starry Hope, that didst arise But to be overcast!

О, ослепляющая надежда, восставшая на мгновение, чтобы исчезнуть.

A voice from out the Future cries, “Onward!”—

Голос будущего зовёт: "Вперёд!"

!”—but o’er the Past (Dim gulf!) my spirit hovering lies, Mute—motionless—aghast!

но к прошлому (мрачная бездна) прикован дух мой — неподвижный, безгласный, подавленный ужасом!

For alas!

"Увы!

alas! with me The light of life is o’er.

для меня угас свет жизни.

“No more—no more—no more,” (Such language holds the solemn sea To the sands upon the shore,) Shall bloom the thunder-blasted tree, Or the stricken eagle soar!

Никогда… никогда… никогда… (говорит величавое море прибрежным пескам) не расцветёт поражённое молнией дерево, не воспарит раненый на смерть орёл.

Now all my hours are trances; And all my nightly dreams Are where the dark eye glances, And where thy footstep gleams, In what ethereal dances, By what Italian streams.

"Теперь дни мои превратились в бред, а мои ночные грёзы — там, где сверкают чёрные глаза твои, где ступают ножки твои, в воздушных плясках под небом Италии!

Alas!

Увы!

for that accursed time They bore thee o’er the billow, From Love to titled age and crime, And an unholy pillow!— From me, and from our misty clime, Where weeps the silver willow!

будь проклят день, когда ты ушла от любви к сановной старости и преступлению на недостойное ложе, — ушла от меня, из нашей туманной земли, где роняют слезы серебристые ивы".

That these lines were written in English—a language with which I had not believed their author acquainted—afforded me little matter for surprise.

Что стихи были написаны по-английски — я не знал, что автор знаком с этим языком — меня ничуть не удивило.

I was too well aware of the extent of his acquirements, and of the singular pleasure he took in concealing them from observation, to be astonished at any similar discovery; but the place of date, I must confess, occasioned me no little amazement. It had been originally written London , and afterwards carefully overscored—not, however, so effectually as to conceal the word from a scrutinizing eye.

Он был известен своими обширными познаниями, которые всячески старался скрыть, так что удивляться было нечему; но меня поразила дата, отмеченная на листке.

I say, this occasioned me no little amazement; for I well remember that, in a former conversation with a friend, I particularly inquired if he had at any time met in London the Marchesa di Mentoni, (who for some years previous to her marriage had resided in that city,) when his answer, if I mistake not, gave me to understand that he had never visited the metropolis of Great Britain.

Стихи были написаны в Лондоне, потом дата выскоблена, — однако, не так чисто, чтобы нельзя было разобрать, Я говорю, что обстоятельство это поразило меня, потому что я помнил ясно один наш прежний разговор. Именно на мой вопрос: — встречался ли он в Лондоне с маркизой Ментони (она провела в этом городе несколько лет до замужества), мой друг ответил, что ему никогда не случалось бывать в столице Великобритании.

I might as well here mention, that I have more than once heard, (without, of course, giving credit to a report involving so many improbabilities,) that the person of whom I speak, was not only by birth, but in education, an Englishman..

Замечу кстати, что я не раз слышал (хотя и не придавал веры такому невероятному утверждению), будто человек, о котором я говорю, не только по рождению, но и по воспитанию англичанин.

“There is one painting,” said he, without being aware of my notice of the tragedy—“there is still one painting which you have not seen.”

— Тут есть одна картина, — сказал он, не заметив, что я развернул трагедию, — тут есть одна картина, которой вы ещё не видали. —

And throwing aside a drapery, he discovered a full-length portrait of the Marchesa Aphrodite.

С этими словами он отдёрнул занавес и я увидел портрет во весь рост маркизы Афродиты.

Human art could have done no more in the delineation of her superhuman beauty.

Человеческое искусство не могло бы с большим совершенством передать эту нечеловеческую красоту.

The same ethereal figure which stood before me the preceding night upon the steps of the Ducal Palace, stood before me once again.

Я увидел тот же воздушный образ, что стоял передо мною в прошлую ночь на ступенях дворца Дожей.

But in the expression of the countenance, which was beaming all over with smiles, there still lurked (incomprehensible anomaly!)

Но в выражении лица озарённого смехом, сквозила (непонятная странность!)

that fitful stain of melancholy which will ever be found inseparable from the perfection of the beautiful.

чуть заметная скорбь, неразлучная с совершенством прелести.

Her right arm lay folded over her bosom. With her left she pointed downward to a curiously fashioned vase.

Правая рука лежала на груди, левая указывала вниз на какую-то необычайной формы урну.

One small, fairy foot, alone visible, barely touched the earth; and, scarcely discernible in the brilliant atmosphere which seemed to encircle and enshrine her loveliness, floated a pair of the most delicately imagined wings.

Маленькая прекрасная нога чуть касалась земли, а в искрящейся атмосфере, оттенявшей её красоту, светилась едва заметная пара крыльев.

My glance fell from the painting to the figure of my friend, and the vigorous words of Chapman’s Bussy D’Ambois , quivered instinctively upon my lips:

Я взглянул на моего друга, и выразительные слова Чепмана в Вussy d'Ambois задрожали на моих губах:

“He is up There like a Roman statue!

"Вот он стоит подобно римской статуе!

He will stand Till Death hath made him marble!”

И будет стоять, пока смерть не превратить его в мрамор!"

“Come,” he said at length, turning towards a table of richly enamelled and massive silver, upon which were a few goblets fantastically stained, together with two large Etruscan vases, fashioned in the same extraordinary model as that in the foreground of the portrait, and filled with what I supposed to be Johannisberger.

— Вот что, — сказал он, наконец, обернувшись к столу из массивного серебра, украшенного финифтью, на котором стояли фантастические чарки и две большие этрусские вазы, такой же странной формы, как изображённая на картине, и наполненные, как мне показалось, иоганнисбергером. —

“Come,” he said, abruptly, “let us drink!

Вот что, — сказал он отрывисто, — давайте-ка, выпьем.

It is early—but let us drink.

Ещё рано, но что за нужда — выпьем.

It is indeed early,” he continued, musingly, as a cherub with a heavy golden hammer made the apartment ring with the first hour after sunrise: “It is indeed early—but what matters it? let us drink!

Действительно, ещё рано, — продолжал он задумчивым голосом, когда херувим с тяжёлым золотым молотом прозвонил час после восхода солнца, — действительно, ещё рано, но что за беда, выпьем!

Let us pour out an offering to yon solemn sun which these gaudy lamps and censers are so eager to subdue!”

Совершим возлияние солнцу, которое эти пышные лампады и светильники так ревностно стараются затмить! —

And, having made me pledge him in a bumper, he swallowed in rapid succession several goblets of the wine.

И, чокаясь со мною, он выпил один за другим несколько бокалов.

“To dream,” he continued, resuming the tone of his desultory conversation, as he held up to the rich light of a censer one of the magnificent vases—“to dream has been the business of my life.

— Грезить, — продолжал он, возвращаясь к своей обычной манере разговаривать, — грезить всегда было моим единственным занятием.

I have therefore framed for myself, as you see, a bower of dreams.

Вот я и устроил для себя царство грёз.

In the heart of Venice could I have erected a better?

Мог ли я устроить лучшее в сердце Венеции?

You behold around you, it is true, a medley of architectural embellishments.

Вы видите вокруг себя сбор всевозможных архитектурных украшений.

The chastity of Ionia is offended by antediluvian devices, and the sphynxes of Egypt are outstretched upon carpets of gold.

Чистота ионийского стиля оскорбляется допотопными фигурами, и египетские сфинксы лежат на золотых коврах.

Yet the effect is incongruous to the timid alone.

Но эффект слишком тяжёл лишь для робкого духом.

Proprieties of place, and especially of time, are the bugbears which terrify mankind from the contemplation of the magnificent.

Особенности места, а тем более времени, — пугала, которые отвращают человечество от созерцания великолепного.

Once I was myself a decorist; but that sublimation of folly has palled upon my soul. All this is now the fitter for my purpose.

Для меня же нет убранства лучшего.

Like these arabesque censers, my spirit is writhing in fire, and the delirium of this scene is fashioning me for the wilder visions of that land of real dreams whither I am now rapidly departing.”

Как пламя этих причудливых курильниц, душа моя трепещет в огне, и безумие убранства подготовляет меня к диким видениям в стране настоящих грёз, куда в отхожу теперь. —

He here paused abruptly, bent his head to his bosom, and seemed to listen to a sound which I could not hear.

Он остановился, опустил голову на грудь и, по-видимому, прислушивался к неслышному для меня звуку.

At length, erecting his frame, he looked upwards, and ejaculated the lines of the Bishop of Chichester:

Потом выпрямился, взглянул вверх и произнёс слова епископа Чичестерского:

“Stay for me there!

"Подожди меня там!

I will not fail To meet thee in that hollow vale.”

Я встречусь с тобой в этой мрачной долине!"

In the next instant, confessing the power of the wine, he threw himself at full-length upon an ottoman.

Затем, побеждённый силой вина, упал на оттоманку.

A quick step was now heard upon the staircase, and a loud knock at the door rapidly succeeded.

Быстрые шаги послышались на лестнице и кто-то сильно постучал в дверь.