Sign in | English | Terms of Use
DictionaryForumContacts

Reading room | Edgar Allan Poe | A tale of the ragged mountains | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian
During the fall of the year 1827, while residing near Charlottesville, Virginia, I casually made the acquaintance of Mr. Augustus Bedloe.
Осенью 1827 года, когда я некоторое время жид в штате Виргиния под Шарлоттсвиллом, мне довелось познакомиться с мистером Огестесом Бедлоу.
This young gentleman was remarkable in every respect, and excited in me a profound interest and curiosity.
Это был молодой человек, замечательный во всех отношениях, и он пробудил во мне глубокий интерес и любопытство.
I found it impossible to comprehend him either in his moral or his physical relations.
Я обнаружил, что и телесный и духовный его облик равно для меня непостижимы.
Of his family I could obtain no satisfactory account.
О его семье я не смог получить никаких достоверных сведений.
Whence he came, I never ascertained.
Мне так и не удалось узнать, откуда он приехал.
Even about his age—although I call him a young gentleman—there was something which perplexed me in no little degree.
Даже его возраст — хотя я и назвал его «молодым человеком» — в немалой степени смущала меня.
He certainly seemed young—and he made a point of speaking about his youth—yet there were moments when I should have had little trouble in imagining him a hundred years of age.
Бесспорно, он выглядел молодым и имел обыкновение ссылаться на свою молодость, и все же бывали минуты, когда мне начинало чудиться, что ему не менее ста лет.
But in no regard was he more peculiar than in his personal appearance.
Однако более всего поражала в нем его внешность.
He was singularly tall and thin.
Он был очень высок и тощ.
He stooped much.
Он всегда горбился.
His limbs were exceedingly long and emaciated. His forehead was broad and low.
Его руки и ноги были необыкновенно худы, лоб — широк и низок.
His complexion was absolutely bloodless.
Лицо его покрывала восковая бледность.
His mouth was large and flexible, and his teeth were more wildly uneven, although sound, than I had ever before seen teeth in a human head.
Рот был большим и подвижным, а зубы, хотя и совершенно крепкие, отличались удивительной неровностью, какой мне не доводилось видеть ни у кого другого.
The expression of his smile, however, was by no means unpleasing, as might be supposed; but it had no variation whatever. It was one of profound melancholy—of a phaseless and unceasing gloom.
Однако его улыбка вовсе не была неприятной, как можно предположить, но она никогда не изменялась и свидетельствовала лишь о глубочайшей меланхолии, о постоянной неизбывной тоске.
His eyes were abnormally large, and round like those of a cat.
Его глаза были неестественно велики и круглы, как у кота.
The pupils, too, upon any accession or diminution of light, underwent contraction or dilation, just such as is observed in the feline tribe.
И зрачки их при усилении иди уменьшении света суживались и расширялись так, как это наблюдается у всего кошачьего племени.
In moments of excitement the orbs grew bright to a degree almost inconceivable; seeming to emit luminous rays, not of a reflected but of an intrinsic lustre, as does a candle or the sun; yet their ordinary condition was so totally vapid, filmy, and dull as to convey the idea of the eyes of a long-interred corpse.
В минуты волнения они начинали сверкать самым невероятным образом и как бы испускали яркие лучи — не отражённые, но зарождающиеся внутри, как в светильнике или в солнце; впрочем, чаще всего они оставались пустыми, мутными и тусклыми, какими могут быть глаза давно погребенного трупа.
These peculiarities of person appeared to cause him much annoyance, and he was continually alluding to them in a sort of half explanatory, half apologetic strain, which, when I first heard it, impressed me very painfully.
Эти особенности его наружности, по-видимому, были ему крайне тягостны, и он постоянно упоминал о них виноватым и оправдывающимся тоном, который вначале производил на меня самое гнетущее впечатление.
I soon, however, grew accustomed to it, and my uneasiness wore off.
Вскоре, однако, я привык к нему, и неприятное чувство рассеялось.
It seemed to be his design rather to insinuate than directly to assert that, physically, he had not always been what he was—that a long series of neuralgic attacks had reduced him from a condition of more than usual personal beauty, to that which I saw.
Казалось, Бедлоу пытался, избегая прямых утверждений, дать мне понять, что он не всегда был таким и что постоянные невралгические припадки лишили его более чем незаурядной красоты и сделали таким, каким я его вижу теперь.
For many years past he had been attended by a physician, named Templeton—an old gentleman, perhaps seventy years of age—whom he had first encountered at Saratoga, and from whose attention, while there, he either received, or fancied that he received, great benefit.
В течение многих лет его лечил врач но фамилии Темплтон — человек весьма преклонного возраста, лет семидесяти, если не более, — к которому он впервые обратился в Саратоге и получил (или лишь вообразил, будто получил) большое облегчение.
The result was that Bedloe, who was wealthy, had made an arrangement with Dr. Templeton, by which the latter, in consideration of a liberal annual allowance, had consented to devote his time and medical experience exclusively to the care of the invalid.
В результате Бедлоу, человек очень богатый, предложил доктору Темплтону весьма значительное годовое содержание, и тот согласился посвятить все своё время и весь свой медицинский опыт ему одному.
Doctor Templeton had been a traveller in his younger days, and at Paris had become a convert, in great measure, to the doctrines of Mesmer.
В молодости доктор Темплтон много путешествовал и в Париже стал приверженцем многих доктрин Месмера.
It was altogether by means of magnetic remedies that he had succeeded in alleviating the acute pains of his patient; and this success had very naturally inspired the latter with a certain degree of confidence in the opinions from which the remedies had been educed.
Те мучительные боли, которые постоянно испытывал его пациент, он облегчал исключительно с помощью магнетических средств, и вполне естественно, что Бедлоу проникся определённым доверием к идеям, эти средства породившим.
The Doctor, however, like all enthusiasts, had struggled hard to make a thorough convert of his pupil, and finally so far gained his point as to induce the sufferer to submit to numerous experiments.
Однако доктор, подобно всем энтузиастам, прилагал все усилия, чтобы окончательно убедить свого пациента в их истинности, и преуспел в этом настолько, что страдалец согласился участвовать в различных экспериментах.
By a frequent repetition of these, a result had arisen, which of late days has become so common as to attract little or no attention, but which, at the period of which I write, had very rarely been known in America.
Постоянное повторение этих экспериментов привело к возникновению феномена, который в паши дни стад настолько обычным, что уже почти не привлекает внимания, но в эпоху, мною описываемую, был в Америке почти неизвестен.
I mean to say, that between Doctor Templeton and Bedloe there had grown up, little by little, a very distinct and strongly marked rapport, or magnetic relation.
Я хочу сказать, что между доктором Темплтоном и Бедлоу установилась весьма чёткая и сильно выраженная магнетическая связь, или rapport.
I am not prepared to assert, however, that this rapport extended beyond the limits of the simple sleep-producing power, but this power itself had attained great intensity.
Впрочем, я не склонен утверждать, что этот rapport выходил за пределы простой власти вызывать сон, но зато эта власть достигла необыкновенной силы.
At the first attempt to induce the magnetic somnolency, the mesmerist entirely failed.
При первой попытке вызвать магнетический сон месмерист потерпел постную неудачу.
In the fifth or sixth he succeeded very partially, and after long continued effort.
Пятая или шестая попытка частично достигла цели, причём ценой долгих и напряженных стараний.
Only at the twelfth was the triumph complete.
И только двенадцатая увенчалась полным успехом.
After this the will of the patient succumbed rapidly to that of the physician, so that, when I first became acquainted with the two, sleep was brought about almost instantaneously by the mere volition of the operator, even when the invalid was unaware of his presence.
Но вскоре после этого воля врача окончательно возобладала над волей пациента, и в те дни, когда я познакомился с ними обоими, первый мог вызвать у больного сон мысленным приказанием, даже когда тот не подозревал о его присутствии.
It is only now, in the year 1845, when similar miracles are witnessed daily by thousands, that I dare venture to record this apparent impossibility as a matter of serious fact.
Только теперь, в 1845 году, когда подобные чудеса совершаются ежедневно на глазах тысяч свидетелей, я осмеливаюсь занести на бумагу, как неоспоримый факт, то, что на первый взгляд представляется немыслимым.
The temperature of Bedloe was, in the highest degree sensitive, excitable, enthusiastic.
Натура Бедлоу была в высшей степени чувствительной, восприимчивой и восторженной.
His imagination was singularly vigorous and creative; and no doubt it derived additional force from the habitual use of morphine, which he swallowed in great quantity, and without which he would have found it impossible to exist.
Он обладал чрезвычайно деятельным и творческим воображением, и, без сомнения, оно приобретало дополнительную силу благодаря морфину, который Бедлоу принимал постоянно и в огромных количествах и без которого он просто не мог существовать.
It was his practice to take a very large dose of it immediately after breakfast each morning—or, rather, immediately after a cup of strong coffee, for he ate nothing in the forenoon—and then set forth alone, or attended only by a dog, upon a long ramble among the chain of wild and dreary hills that lie westward and southward of Charlottesville, and are there dignified by the title of the Ragged Mountains.
Он имел привычку глотать большую дозу каждое утро сразу же после завтрака — а вернее, сразу же после чашки крепкого чёрного кофе, ибо в первую половину дня он ничего не ел, — и затем отправлялся в одиночестве или сопровождаемый только собакой на прогулку среди диких и унылых холмов, протянувшихся к западу и к югу от Шарлоттсвилла и удостоенных от местных жителей почётного наименования «Крутые горы».
Upon a dim, warm, misty day, toward the close of November, and during the strange interregnum of the seasons which in America is termed the Indian Summer, Mr. Bedloe departed as usual for the hills.
Как-то в конце ноября, в пасмурное, тёплое и туманное утро, принадлежащее тому странному междуцарствию времён года, которое в Америке называют «индейским летом», мистер Бедлоу по своему обыкновению ушёл в холмы.
The day passed, and still he did not return.
День уже кончался, а он все ещё не возвратился.
About eight o’clock at night, having become seriously alarmed at his protracted absence, we were about setting out in search of him, when he unexpectedly made his appearance, in health no worse than usual, and in rather more than ordinary spirits.
Примерно в восемь часов вечера, серьезно обеспокоенные его столь длительным отсутствием, мы уже собрались отправиться на поиски, как вдруг он вернулся, — чувствовал он себя не хуже, чем обыкновенно, и был в состоянии возбуждения, для него редкого.
The account which he gave of his expedition, and of the events which had detained him, was a singular one indeed.
То, что он поведал нам о своей прогулке и о событиях, его задержавших, было поистине необычайным.
“You will remember,” said he, “that it was about nine in the morning when I left Charlottesville.
— Как вы, несомненно, помните, — начал он, — я покинул Шарлоттсвилл около девяти часов утра.
I bent my steps immediately to the mountains, and, about ten, entered a gorge which was entirely new to me.
Я сразу же направился к горам и в десять часов вступил в узкую долину, дотоле мне неизвестную.
I followed the windings of this pass with much interest.
С большим интересом следовал я по её извивам.
The scenery which presented itself on all sides, although scarcely entitled to be called grand, had about it an indescribable and to me a delicious aspect of dreary desolation.
Ландшафт, открывавшийся моему взору, вряд ли можно назвать величественным, однако его отличала неописуемая — а для меня восхитительная — унылая пустынность.
The solitude seemed absolutely virgin. I could not help believing that the green sods and the gray rocks upon which I trod had been trodden never before by the foot of a human being.
В безлюдии и дикости долины была какая-то девственная нетронутость, и я невольно подумал, что на этот зелёный дёрн и серые камни до меня ещё не ступала нога человека.
So entirely secluded, and in fact inaccessible, except through a series of accidents, is the entrance of the ravine, that it is by no means impossible that I was indeed the first adventurer—the very first and sole adventurer who had ever penetrated its recesses.
Вход в эту долину настолько укрыт и настолько трудно доступен, что попасть туда можно лишь в результате стечения ряда случайностей, и я действительно мог быть первым, кто вторгся в неё, — первым и единственным смельчаком, проникшим в её тайные пределы.
“The thick and peculiar mist, or smoke, which distinguishes the Indian Summer, and which now hung heavily over all objects, served, no doubt, to deepen the vague impressions which these objects created.
На долину вскоре спустился тот особый молочный туман, который свойствен только поре индейского лета, и оттого все вокруг стадо казаться ещё более смутным и неопределенным.
So dense was this pleasant fog that I could at no time see more than a dozen yards of the path before me.
Этот приятный туман был столь густ, что порой я различал предметы впереди себя не более чем в десяти ярдах.
This path was excessively sinuous, and as the sun could not be seen, I soon lost all idea of the direction in which I journeyed.
Долина была чрезвычайно извилиста, и, так как солнце исчезло за непроницаемой пеленой, я скоро потерял всякое представление о том, в какую сторону иду.
In the meantime the morphine had its customary effect—that of enduing all the external world with an intensity of interest.
Тем временем морфин оказал своё обычное действие, и каждая деталь внешнего мира представлялась мне теперь необыкновенно интересной.
In the quivering of a leaf—in the hue of a blade of grass—in the shape of a trefoil—in the humming of a bee—in the gleaming of a dew-drop—in the breathing of the wind—in the faint odors that came from the forest—there came a whole universe of suggestion—a gay and motley train of rhapsodical and immethodical thought.
В трепетании листа, в оттенке стебелька травы, в очертаниях трилистника, в жужжании пчелы, в сверкании росинки, в дыхании ветра, в лёгких ароматах, доносившихся из леса, — во всем обреталась целая вселенная намёков, все давало пищу для весёлого и пёстрого хоровода прихотливых и бессистемных мыслей.
“Busied in this, I walked on for several hours, during which the mist deepened around me to so great an extent that at length I was reduced to an absolute groping of the way.
Погруженный в них, я шёл так несколько часов, а туман становился все гуще, и в конце концов мне пришлось пробираться на ощупь в самом прямом смысле слова.
And now an indescribable uneasiness possessed me—a species of nervous hesitation and tremor.
И тут мною овладела неописуемая тревога, порождение нервной нерешительности и боязливости.
I feared to tread, lest I should be precipitated into some abyss.
Я страшился сделать шаг, опасаясь, что под моими ногами вот-вот разверзнется бездна.
I remembered, too, strange stories told about these Ragged Hills, and of the uncouth and fierce races of men who tenanted their groves and caverns.
К тому же мне на ум пришли странные истории, которые рассказываются об этих Крутых горах, о свирепых полудиких людях, которые обитали в их рощах и пещерах.
A thousand vague fancies oppressed and disconcerted me—fancies the more distressing because vague.
Тысячи неясных фантазий — фантазий, ещё более тягостных из-за своей неясности, — угнетали мой дух и усугубляли овладевшую мной робость.
Very suddenly my attention was arrested by the loud beating of a drum.
Внезапно моё внимание привлёк громкий барабанный бой.
“My amazement was, of course, extreme.
Изумление моё, разумеется, было чрезвычайным.
A drum in these hills was a thing unknown.
Эти горы никогда не видели барабана.
I could not have been more surprised at the sound of the trump of the Archangel.
Моё удивление не было бы сильнее, услышь я трубу архангела.
But a new and still more astounding source of interest and perplexity arose. There came a wild rattling or jingling sound, as if of a bunch of large keys, and upon the instant a dusky-visaged and half-naked man rushed past me with a shriek.
Однако вскоре моё недоумение и любопытство стократно возросли — раздалось оглушительное бряцание, точно кто-то взмахнул связкой гигантских ключей, и мгновение спустя мимо меня с воплем пробежал полунагой смуглый человек.
He came so close to my person that I felt his hot breath upon my face.
Он промчался настолько близко от меня, что я почувствовал на своём лице его горячее дыхание.
He bore in one hand an instrument composed of an assemblage of steel rings, and shook them vigorously as he ran.
В одной руке он нес инструмент, состоявший из множества стальных колец, и на бегу энергично им встряхивал.
Scarcely had he disappeared in the mist before, panting after him, with open mouth and glaring eyes, there darted a huge beast.
Не успел он исчезнуть в тумане, как следом за ним, хрипло дыша, пробежал огромный зверь с ощеренной пастью и горящими глазами.
I could not be mistaken in its character. It was a hyena.
Я не мог ошибиться — это была гиена!
“The sight of this monster rather relieved than heightened my terrors—for I now made sure that I dreamed, and endeavored to arouse myself to waking consciousness.
Вид чудовища скорее развеял, нежели усугубил мой ужас, ибо теперь я убедился, что грежу, и попытался заставить себя очнуться.
I stepped boldly and briskly forward.
Я смело и решительно пошёл вперёд.
I rubbed my eyes.
Я протёр глаза.
I called aloud.
Я громко закричал.
I pinched my limbs.
Я несколько раз ущипнул себя.
A small spring of water presented itself to my view, and here, stooping, I bathed my hands and my head and neck.
Увидев журчащий ключ, я ополоснул руки и смочил водой голову и шею.
This seemed to dissipate the equivocal sensations which had hitherto annoyed me.
Это как будто рассеяло одолевавшие меня неясные ощущения.
I arose, as I thought, a new man, and proceeded steadily and complacently on my unknown way.
Я поднялся на ноги, чувствуя себя другим человеком, и спокойно и безмятежно продолжал свой неведомый путь.
“At length, quite overcome by exertion, and by a certain oppressive closeness of the atmosphere, I seated myself beneath a tree.
Наконец, утомлённый ходьбой и странной духотой, разлитой в воздухе, я сел отдохнуть под деревом.
Presently there came a feeble gleam of sunshine, and the shadow of the leaves of the tree fell faintly but definitely upon the grass.
Вскоре сквозь туман забрезжили слабые солнечные лучи, и на траву легли прозрачные, но чёткие тени листьев.
At this shadow I gazed wonderingly for many minutes.
С изумлением я долго смотрел на эти тени.
Its character stupefied me with astonishment.
Их очертания ошеломили меня.
I looked upward.
Я поднял глаза вверх.
The tree was a palm.
Это дерево было пальмой!
“I now arose hurriedly, and in a state of fearful agitation—for the fancy that I dreamed would serve me no longer.
Я поспешно вскочил, охваченный страшным волнением, ибо уже не мог убеждать себя, будто я грежу. Я видел…
I saw—I felt that I had perfect command of my senses—and these senses now brought to my soul a world of novel and singular sensation.
я понимал, что полностью владею всеми своими чувствами — и теперь эти чувства распахнули передо мною мир новых и необычных ощущений.
The heat became all at once intolerable.
Жара мгновенно стала невыносимой.
A strange odor loaded the breeze.
Ветер наполнился странными запахами.
A low, continuous murmur, like that arising from a full, but gently flowing river, came to my ears, intermingled with the peculiar hum of multitudinous human voices.
До моих ушей донёсся слабый непрерывный ропот, словно поблизости струилась полноводная, но тихая река, и к этому ропоту примешивался своеобразный гул множества человеческих голосов.
“While I listened in an extremity of astonishment which I need not attempt to describe, a strong and brief gust of wind bore off the incumbent fog as if by the wand of an enchanter.
Пока я прислушивался, вне себя от изумления, которое и не буду пытаться описывать, краткий, но сильный порыв ветра рассеял туман, словно по мановению магического жезла.
“I found myself at the foot of a high mountain, and looking down into a vast plain, through which wound a majestic river.
Я увидел, что нахожусь у подножья высокой горы, а передо мной простирается бескрайняя равнина, по которой катит свои могучие воды величественная река.
On the margin of this river stood an Eastern-looking city, such as we read of in the Arabian Tales, but of a character even more singular than any there described.
На её берегу раскинулся восточного вида город, о каких мы читаем в арабских сказках, но своеобразием превосходящий их все.
From my position, which was far above the level of the town, I could perceive its every nook and corner, as if delineated on a map.
С того места, где я стоял высоко над городом, моему взгляду были доступны все самые укромные его уголки, как будто я смотрел на его план.
The streets seemed innumerable, and crossed each other irregularly in all directions, but were rather long winding alleys than streets, and absolutely swarmed with inhabitants.
Бесчисленные улицы вились во всех направлениях, беспорядочно пересекая друг друга, — собственно говоря, это были даже не улицы, а узкие длинные проулки, заполненные кишащими толпами.
The houses were wildly picturesque.
Дома поражали причудливой живописностью.
On every hand was a wilderness of balconies, of verandas, of minarets, of shrines, and fantastically carved oriels.
Повсюду изобилие балконов, веранд, минаретов, святилищ и круглых окошек с резными решётками.
Bazaars abounded; and in these were displayed rich wares in infinite variety and profusion—silks, muslins, the most dazzling cutlery, the most magnificent jewels and gems.
Базары во множестве манили покупателей бесконечным разнообразием дорогих товаров, количество которых превосходило всякое вероятие, — шелка, муслины, сверкающие ножи и кинжалы, великолепнейшие драгоценные камни и жемчуг.
Besides these things, were seen, on all sides, banners and palanquins, litters with stately dames close-veiled, elephants gorgeously caparisoned, idols grotesquely hewn, drums, banners, and gongs, spears, silver and gilded maces.
И повсюду взгляд встречал знамена и паланкины, носилки с закутанными в покрывала знатными дамами, слонов в расшитых попонах, уродливых каменных идолов, барабаны, знамена, гонги, копья, серебряные и позолоченные палицы.
And amid the crowd, and the clamor, and the general intricacy and confusion—amid the million of black and yellow men, turbaned and robed, and of flowing beard, there roamed a countless multitude of holy filleted bulls, while vast legions of the filthy but sacred ape clambered, chattering and shrieking, about the cornices of the mosques, or clung to the minarets and oriels.
И среди этих толп и суеты, по запутанному, хаотичному лабиринту улочек, среди миллионов темнокожих и желтокожих людей в тюрбанах, в свободных одеждах, с пышными кудрявыми бородами, бродили мириады украшенных лентами храмовых быков, а гигантские полчища грязных, но священных обезьян прыгали, лопотали и визжали на карнизах мечетей или резвились на минаретах и в оконных нишах.
From the swarming streets to the banks of the river, there descended innumerable flights of steps leading to bathing places, while the river itself seemed to force a passage with difficulty through the vast fleets of deeply-burthened ships that far and wide encountered its surface.
От заполненных народом улиц к берегу реки спускались неисчислимые лестницы, ведшие к местам омовений, а сама река, казалось, с трудом пролагала себе путь между колоссальными флотилиями тяжело нагруженных судов, скрывавшими от глаз самую её поверхность.
Beyond the limits of the city arose, in frequent majestic groups, the palm and the cocoa, with other gigantic and weird trees of vast age; and here and there might be seen a field of rice, the thatched hut of a peasant, a tank, a stray temple, a gypsy camp, or a solitary graceful maiden taking her way, with a pitcher upon her head, to the banks of the magnificent river.
За пределами города к небу тянулись купы кокосовых и иных пактам, а также других диковинных деревьев небывалой высоты и толщины. Там и сям взор встречал рисовое поле, крытую листьями крестьянскую хижину, водоём, одинокий храм, цыганский табор или грациозную девушку, которая с кувшином на голове спускалась к берегу величавой реки.
“You will say now, of course, that I dreamed; but not so.
Теперь вы, конечно, скажете, что я спал и грезил, но это было не так.
What I saw—what I heard—what I felt—what I thought—had about it nothing of the unmistakable idiosyncrasy of the dream.
Тому, что я видел, что я слышал, что ощущал, что думал, ни в чем не была свойственна смутность, всегда присущая снам.
All was rigorously self-consistent.
Вся картина была исполнена строгих соответствий и логики.
At first, doubting that I was really awake, I entered into a series of tests, which soon convinced me that I really was.
Вначале, сомневаясь, не чудится ли мне это, я применил несколько проверок, которые скоро убедили меня, что я бодрствую и сознание моё ясно.
Now, when one dreams, and, in the dream, suspects that he dreams, the suspicion never fails to confirm itself, and the sleeper is almost immediately aroused.
А ведь когда человеку снится сон и он во сне подозревает, что все происходящее ему только снится, это подозрение всегда и непременно находит подтверждение в том, что спящий тотчас пробуждается.
Thus Novalis errs not in saying that ‘we are near waking when we dream that we dream.’
Вот почему прав Новалис, утверждая: «Мы близки к пробуждению, когда нам снится, что нам снится сон».
Had the vision occurred to me as I describe it, without my suspecting it as a dream, then a dream it might absolutely have been, but, occurring as it did, and suspected and tested as it was, I am forced to class it among other phenomena.”
Если бы, когда это видение предстало передо мною, я не заподозрил бы, что оно может быть сном, тогда оно, несомненно, оказалось бы именно сном, но раз я заподозрил, что это может быть сон, и проверил свои подозрения, то приходится счесть его каким-то иным явлением.
“In this I am not sure that you are wrong,” observed Dr. Templeton, “but proceed.
— Я не скажу, что вы в этом ошиблись, — заметил доктор Темплтон. — Однако продолжайте.
You arose and descended into the city.”
Вы встали и спустились в город.
“I arose,” continued Bedloe, regarding the Doctor with an air of profound astonishment “I arose, as you say, and descended into the city.
— Я встал, — произнёс Бедлоу, глядя на доктора с глубочайшим изумлением, — я встал, как вы сказали, и спустился в город.
On my way I fell in with an immense populace, crowding through every avenue, all in the same direction, and exhibiting in every action the wildest excitement.
На пути туда я скоро оказался среди людей, бесчисленными потоками заполнявших все ведущие к нему дороги и каждым своим жестом выдававших бурное возбуждение и волнение.
Very suddenly, and by some inconceivable impulse, I became intensely imbued with personal interest in what was going on.
Внезапно под влиянием неизъяснимого импульса я проникся всепоглощающим личным интересом к тому, что происходило вокруг.
I seemed to feel that I had an important part to play, without exactly understanding what it was.
Я, казалось, чувствовал, что мне предстоит сыграть какую-то важную роль, хотя и не знал, какую и в чем.
Against the crowd which environed me, however, I experienced a deep sentiment of animosity.
Однако окружающие меня людские толпы внушали мне глубокую враждебность.
I shrank from amid them, and, swiftly, by a circuitous path, reached and entered the city.
Я поспешил удалиться от них и быстро добрался до города кружным путём.
Here all was the wildest tumult and contention.
Там царило величайшее смятение и раздор.
A small party of men, clad in garments half Indian, half European, and officered by gentlemen in a uniform partly British, were engaged, at great odds, with the swarming rabble of the alleys.
Небольшой отряд солдат, облаченных в полуиндийские, полуевропейские одежды, под командой офицеров в мундирах, схожих с британскими, отражал натиск городской черни, несравненно более многочисленной.
I joined the weaker party, arming myself with the weapons of a fallen officer, and fighting I knew not whom with the nervous ferocity of despair.
Я присоединился к слабейшим, взял оружие одного из убитых офицеров и вступил в бой, не зная, против кого, хотя и сражался с нервной яростью, рождённой отчаянием.
We were soon overpowered by numbers, and driven to seek refuge in a species of kiosk.
Однако пас было слишком мало, и вскоре, вынужденные отступить, мы укрылись в здании, напоминавшем павильон.
Here we barricaded ourselves, and, for the present were secure.
Там мы забаррикадировались и на некоторое время получили передышку.
From a loop-hole near the summit of the kiosk, I perceived a vast crowd, in furious agitation, surrounding and assaulting a gay palace that overhung the river.
Сквозь амбразуру у самого свода я увидел, как огромная буйствующая толпа окружила и принялась штурмовать изящный дворец над рекой.
Presently, from an upper window of this place, there descended an effeminate-looking person, by means of a string made of the turbans of his attendants.
Вскоре в одном из окон верхнего этажа этого дворца показался изнеженного вида человек и начал спускаться вниз по веревке, свитой из тюрбанов его приверженцев.
A boat was at hand, in which he escaped to the opposite bank of the river.
Тут же ему подали лодку, и он уплыл на ней на противоположный берег реки.
“And now a new object took possession of my soul.
И тут моей душой овладело новое стремление.
I spoke a few hurried but energetic words to my companions, and, having succeeded in gaining over a few of them to my purpose made a frantic sally from the kiosk.
Я обратился к моим товарищам с кратким, но настойчивым призывом и, убедив некоторых из них, предпринял отважную вылазку.
We rushed amid the crowd that surrounded it.
Покинув павильон, мы врезались в окружавшую его толпу.
They retreated, at first, before us. They rallied, fought madly, and retreated again.
Сначала враги расступились перед нами, затем оправились от неожиданности и бросились на нас как бешеные, но снова отступили.
In the mean time we were borne far from the kiosk, and became bewildered and entangled among the narrow streets of tall, overhanging houses, into the recesses of which the sun had never been able to shine.
Тем временем, однако, мы оказались в стороне от павильона, среди узких проулков, над которыми почти смыкались верхние этажи домов, так что сюда никогда не заглядывало солнце.
The rabble pressed impetuously upon us, harrassing us with their spears, and overwhelming us with flights of arrows.
Городская чернь дерзко окружила нас, грозя нам копьями, пуская в нас тучи стрел.
These latter were very remarkable, and resembled in some respects the writhing creese of the Malay.
Эти последние были весьма примечательны и по виду несколько напоминали извилистые лезвия малайских крисов.
They were made to imitate the body of a creeping serpent, and were long and black, with a poisoned barb.
Им придавалось сходство с телом ползущей змеи. Длинные и тёмные, они завершались отравленными наконечниками.
One of them struck me upon the right temple.
Одна такая стрела впилась мне в правый висок.
I reeled and fell.
Я зашатался и упал.
An instantaneous and dreadful sickness seized me.
Мной овладела мгновенная и невыразимая ужасная дурнота.
I struggled—I gasped—I died.”
Я забился в судорогах… я испустил конвульсивный вздох… я умер.
“You will hardly persist now ,” said I smiling, “that the whole of your adventure was not a dream.
— Ну, уж теперь-то вы вряд ли будете отрицать, — сказал я с улыбкой, — что все ваше приключение было сном!
You are not prepared to maintain that you are dead?”
Не станете же вы утверждать, что вы мёртвы?
When I said these words, I of course expected some lively sally from Bedloe in reply, but, to my astonishment, he hesitated, trembled, became fearfully pallid, and remained silent.
Произнося эти слова, я, разумеется, ждал, что Бедлоу ответит мне какой-нибудь весёлой шуткой, но, к моему удивлению, он запнулся, вздрогнул, побелел как полотно и ничего не сказал.
I looked toward Templeton.
Я поглядел на Темплтона.
He sat erect and rigid in his chair—his teeth chattered, and his eyes were starting from their sockets.
Он сидел, выпрямившись и словно окостенев, его зубы стучали, а глаза вылезали из орбит.
“Proceed!”
— Продолжайте! —
he at length said hoarsely to Bedloe.
хрипло сказал он наконец, обращаясь к Бедлоу.
“For many minutes,” continued the latter, “my sole sentiment—my sole feeling—was that of darkness and nonentity, with the consciousness of death.
— В течение нескольких минут, — заговорил тот, — моим единственным ощущением, моим единственным чувством были бездонная темнота, растворение в ничто и осознание себя мёртвым.
At length there seemed to pass a violent and sudden shock through my soul, as if of electricity.
Затем мою душу как бы сотряс внезапно удар, словно электрический.
With it came the sense of elasticity and of light. This latter I felt—not saw.
И он принёс с собой ощущение упругости и света, но свет этот я не видел, а только чувствовал.
In an instant I seemed to rise from the ground.
В одно мгновение я, казалось, воспарил над землёй.
But I had no bodily, no visible, audible, or palpable presence.
Но я не обладал никакой телесной, видимой, слышимой или осязаемой сущностью.
The crowd had departed.
Толпа разошлась.
The tumult had ceased.
Смятение улеглось.
The city was in comparative repose.
В городе воцарилось относительное спокойствие.
Beneath me lay my corpse, with the arrow in my temple, the whole head greatly swollen and disfigured.
Внизу подо мной лежал мой труп — из виска торчала стрела, голова сильно распухла и приобрела ужасный вид.
But all these things I felt—not saw.
Но все это я чувствовал, а не видел.
I took interest in nothing.
Меня ничто не интересовало.
Even the corpse seemed a matter in which I had no concern.
Даже труп, казалось, не имел ко мне никакого отношения.
Volition I had none, but appeared to be impelled into motion, and flitted buoyantly out of the city, retracing the circuitous path by which I had entered it.
Воля моя исчезла без следа, но что-то побуждало меня двигаться, и я легко полетел прочь от города, следуя тому же окольному пути, каким вступил в него.
When I had attained that point of the ravine in the mountains at which I had encountered the hyena, I again experienced a shock as of a galvanic battery; the sense of weight, of volition, of substance, returned.
Когда я снова достиг того места в долине, где видел гиену, я снова испытал сотрясение, точно от прикосновения к гальванической батарее; ко мне вернулось ощущение весомости, воли, телесного бытия.
I became my original self, and bent my steps eagerly homeward—but the past had not lost the vividness of the real—and not now, even for an instant, can I compel my understanding to regard it as a dream.”
Я снова стал самим собой и поспешно направился в сторону дома, однако случившееся со мной нисколько не утратило живости и реальности, и даже теперь, в эту самую минуту, я не могу заставить себя признать, что все это было лишь сном.
“Nor was it,” said Templeton, with an air of deep solemnity, “yet it would be difficult to say how otherwise it should be termed.
— О нет, — с глубокой и торжественной серьёзностью сказал Темплтон, — хотя и трудно найти иное наименование для того, что с вами произошло.
Let us suppose only, that the soul of the man of to-day is upon the verge of some stupendous psychal discoveries.
Предположим лишь, что душа современного человека находится на пороге каких-то невероятных открытий в области психического.
Let us content ourselves with this supposition.
И удовлетворимся этим предположением.
For the rest I have some explanation to make.
Остальное же я могу в какой-то мере объяснить.
Here is a watercolor drawing, which I should have shown you before, but which an unaccountable sentiment of horror has hitherto prevented me from showing.”
Вот акварельный рисунок, который мне следовало бы показать вам ранее, чему мешал неизъяснимый ужас, охватывавший меня всякий раз, когда я собирался это сделать.
We looked at the picture which he presented.
Мы посмотрели на акварель, которую он протянул нам.
I saw nothing in it of an extraordinary character, but its effect upon Bedloe was prodigious.
Я не обнаружил в ней ничего необычайного, однако на Бедлоу она произвела поразительное впечатление.
He nearly fainted as he gazed.
Он чуть не упал в обморок.
And yet it was but a miniature portrait—a miraculously accurate one, to be sure—of his own very remarkable features.
А ведь это был всего лишь портрет, воспроизводивший — правда, с неподражаемой точностью, — его собственные примечательные черты.
At least this was my thought as I regarded it.
Во всяком случае, так думал я, глядя на миниатюру.
“You will perceive,” said Templeton, “the date of this picture—it is here, scarcely visible, in this corner—1780.
— Посмотрите, — сказал Темплтон, — на год, каким помечена акварель. Видите, вон в том углу еде заметные цифры — тысяча семьсот восемьдесят?
In this year was the portrait taken.
Это год написания портрета.
It is the likeness of a dead friend—a Mr. Oldeb—to whom I became much attached at Calcutta, during the administration of Warren Hastings.
Он изображает моего покойного друга, некоего мистера Олдеба, с которым я близко сошёлся в Калькутте в губернаторство Уоррена Гастингса.
I was then only twenty years old.
Мне было тогда лишь двадцать лет.
When I first saw you, Mr. Bedloe, at Saratoga, it was the miraculous similarity which existed between yourself and the painting which induced me to accost you, to seek your friendship, and to bring about those arrangements which resulted in my becoming your constant companion.
Когда я увидел вас в Саратоге, мистер Бедлоу, именно чудесное сходство между вами и портретом побудило меня искать знакомства и дружбы с вами, а также принять ваше предложение, которое позволило мне стать вашим постоянным спутником.
In accomplishing this point, I was urged partly, and perhaps principally, by a regretful memory of the deceased, but also, in part, by an uneasy, and not altogether horrorless curiosity respecting yourself.
Мной при этом руководили главным образом скорбные воспоминания о покойном друге, но в определённой степени и тревожное, не свободное от ужаса любопытство, которое возбуждали во мне вы сами.
“In your detail of the vision which presented itself to you amid the hills, you have described, with the minutest accuracy, the Indian city of Benares, upon the Holy River.
Рассказывая о видении, явившемся вам среди холмов, вы с величайшей точностью описали индийский город Бенарес на священной реке Ганге.
The riots, the combat, the massacre, were the actual events of the insurrection of Cheyte Sing, which took place in 1780, when Hastings was put in imminent peril of his life.
Уличные беспорядки, схватка с толпой и гибель части отряда представляют собой реальные события, имевшие место во время восстания Чейт Сингха, которое произошло в тысяча семьсот восьмидесятом году, когда Уоррен Гастингс чуть было не распростился с жизнью.
The man escaping by the string of turbans was Cheyte Sing himself.
Человек, спустившийся по веревке, сплетённой из тюрбанов, был Чейт Сингх.
The party in the kiosk were sepoys and British officers, headed by Hastings.
В павильоне укрылись сипаи и английские офицеры во главе с самим Гастингсом.
Of this party I was one, and did all I could to prevent the rash and fatal sally of the officer who fell, in the crowded alleys, by the poisoned arrow of a Bengalee.
Среди них был и я. Когда один из офицеров безрассудно решился на вылазку, я приложил все усилия, чтобы отговорить его, но тщетно — он пал в одной из улиц, поражённый отравленной стрелой бенгальца.
That officer was my dearest friend.
Этот офицер был моим самым близким другом.
It was Oldeb.
Это был Олдеб.
You will perceive by these manuscripts,” (here the speaker produced a note-book in which several pages appeared to have been freshly written,) “that at the very period in which you fancied these things amid the hills, I was engaged in detailing them upon paper here at home.”
Как покажут вот эти записи, — доктор достал тетрадь, несколько страниц которой были исписаны и, очевидно, совсем недавно, — в те самые часы, когда вы грезили среди холмов, я здесь, дома, заносил эти события на бумагу.
In about a week after this conversation, the following paragraphs appeared in a Charlottesville paper:
Примерно через неделю после этого разговора в шарлоттс-виллской газете появилось следующее сообщение:
“We have the painful duty of announcing the death of Mr. Augustus Bedlo, a gentleman whose amiable manners and many virtues have long endeared him to the citizens of Charlottesville.
«Мы должны с прискорбием объявить о кончине мистера Огестеса Бедло, джентльмена, чьи любезные манеры и многие достоинства завоевали сердца обитателей Шарлоттсвилла.
“Mr. B., for some years past, has been subject to neuralgia, which has often threatened to terminate fatally; but this can be regarded only as the mediate cause of his decease.
Мистер Б. последние годы страдал невралгией, припадки которой не раз грозили стать роковыми, однако этот недуг следует считать лишь косвенной причиной его смерти.
The proximate cause was one of especial singularity.
Непосредственная же причина поистине необыкновенна.
In an excursion to the Ragged Mountains, a few days since, a slight cold and fever were contracted, attended with great determination of blood to the head.
Во время прогулки по Крутым горам несколько дней тому назад покойный простудился, и у него началась лихорадка, сопровождавшаяся сильными приливами крови к голове.
To relieve this, Dr. Templeton resorted to topical bleeding. Leeches were applied to the temples.
Поэтому доктор Темплтон решил прибегнуть к местному кровопусканию, и к вискам больного были приложены пиявки.
In a fearfully brief period the patient died, when it appeared that in the jar containing the leeches, had been introduced, by accident, one of the venomous vermicular sangsues which are now and then found in the neighboring ponds.
Через ужасающе короткий срок больной скончался, и тогда выяснилось, что в банку с медицинскими пиявками случайно попал ядовитый кровосос — один из тех, которые иногда встречаются в пригородных прудах.
This creature fastened itself upon a small artery in the right temple.
Этот мерзкий кровопийца присосался к малой артерии на правом виске.
Its close resemblance to the medicinal leech caused the mistake to be overlooked until too late.
Его сходство с медицинской пиявкой привело к тому, что ошибка была обнаружена слишком поздно.
“N. B.—The poisonous sangsue of Charlottesville may always be distinguished from the medicinal leech by its blackness, and especially by its writhing or vermicular motions, which very nearly resemble those of a snake.”
Примечание. Шарлоттсвиллский ядовитый кровосос отличается от медицинской пиявки чёрной окраской, а главное, особой манерой извиваться, напоминающей движение змеи».
I was speaking with the editor of the paper in question, upon the topic of this remarkable accident, when it occurred to me to ask how it happened that the name of the deceased had been given as Bedlo.
Я беседовал с издателем шарлоттсвиллской газеты об этом необыкновенном происшествии и между прочим спросил, почему фамилия покойного была напечатана «Бедло».
“I presume,” I said, “you have authority for this spelling, but I have always supposed the name to be written with an e at the end.”
— Полагаю, — сказал я, — у вас были какие-то основания для такого её написания, по мне всегда казалось, что она оканчивается на «у».
“Authority?—
— Основания? —
?—no,” he replied.
переспросил он. —
“It is a mere typographical error.
Нет, это просто типографская опечатка.
The name is Bedlo with an e, all the world over, and I never knew it to be spelt otherwise in my life.”
Конечно, фамилия покойного пишется с «у» на конце — Бедлоу, и я ни разу в жизни не встречал иного её написания.
“Then,” said I mutteringly, as I turned upon my heel, “then indeed has it come to pass that one truth is stranger than any fiction—for Bedloe, without the e, what is it but Oldeb conversed!
— В таком случае, — пробормотал я, поворачиваясь, чтобы уйти, — в таком случае остаётся только признать, что правда действительно бывает любого вымысла странней: ведь «Бедлоу» без «у» — это же фамилия «Олдеб», написанная наоборот!
And this man tells me that it is a typographical error.”
А он хочет убедить меня, что это просто типографская ошибка!

Get short URL
Text alignment